Конный разъезд проехал в обратную сторону. Пес выбрался из объятий спящего лапотника, зевнул во всю пасть и пошел, виляя хвостом, к чернецам.
Те вскочили с паперти. От подола донеслись крики: «Пожар!» В небо над кровлями тесной тамошней застройки тянулась тонкая белесая струйка дыма.
– Пожар!
– Кремль горит!
Пес нехотя загавкал. Послушник с воплями кинулся в собор. Тотчас оттуда выбежали трое богомольцев и дьякон. Чернец у паперти перстом и криком отправил их дальше, к подолу. Не дождавшись пятого, подхватил доску в рогоже, быстро взошел в собор. Успел увидеть, как перед Смоленской рухнул с колен на пол богомольник с пробитой головой – дернулся раз, другой и обмяк.
– Ты что, дурень? – выругался монах.
– Стоял как пень, будто глухой, – стал оправдываться подельник.
– Вытащи, скинь с паперти. Да пол не кровянь!
Торопливо, но без лишней суеты ряженый освободил от рогожи икону. Затем подступился к Смоленской, стоявшей в деревянной опоре перед солеей, клещами отогнул скобы, державшие доску. Вынул образ, спустил на пол. На его место быстро заклепал поддельный.
– Не похожа, князь, – вернулся молодой.
– Рагоза богомаз, а не иконник. Пусть. Все одно не сразу заметят. Подотри кровь, Сухан.
Смоленская была завернута, втиснута в мешок на ремнях и вынесена из собора. Через площадь к ним бежал, путаясь в подряснике, третий подельник.
– Уходим, – бросил Юрий.
На подоле уже заметно полыхало. Неслись вопли, стук топоров и раскатываемых бревен. Оборванец под успенской папертью дрыгал во сне ногой.
…Женка не кричала. Из разверстого рта с воздухом вырывались только гортанные сиплые звуки. Кат подобрал обрубок ноги выше колена, бросил в корзину, где уже лежала отсеченная рука. Из культей хлестала кровь, заливая помост. Дальнейшая судьба женки ката не волновала. Он свое дело сделал. Теперь ее свезут в монастырскую богадельню, где и помрет. Повезет – так сразу отдаст Богу душу, если лекарь не сумеет остановить кровь. А нет – заживет культяпкой порубленной.
Усеченную бабу подняли, чтобы снести вниз. Вдруг раздался спокойный и властный женский голос:
– Руби остатнее!
Кат обернулся. Боярин Плещеев, помедлив, кивнул, подтверждая веленье. Толпа вокруг безмолвно замерла.
На плаху легла вторая рука. Кат взмахнул, опустил меч. И вновь бесстыже задранная нога женки.
Еще живой обрубок бабы в насквозь кровавой рубахе бессмысленно мычал на досках взмостья, в густой красной луже.
– Уноси! – зло крикнул кат замешкавшим подручным.
