– Из града Ярославля бредем, – отвечал старый монах в нагольной шубе, – ко владыке духовному. Сами из монастыря Преображенья, тамошние насельники. От игумена нашего грамоту с благословеньем имеем.
– А это что – воротину с собой умыкнули, чернецы? – пошла зубоскалить стража.
– Али дверь прихватили? – задумались.
– Не. Это у них постеля, одна на троих. В свой черед на ней бока мозолят. Так, отец?
Двое молодых послушников заухмылялись. В подрясниках им было неуютно – видать, новоначальные. Скуфейки скошены низко на лбы.
– Да коротковата постеля, Парфен!
– Чернецам ложа в рост не положено. Неча им разнеживаться.
Старый монах тщетно выжимал из себя улыбку – выходило худо.
– Икону несем, – отбросив тщету, пояснил он. – Одному из наших виденье было. Божья Матерь объявила: хочет иконой своей перейти на Москву, в кремлевские соборы. Игумен благословил нас троих на это послушание.
По кислым рожам стражей видно стало, что не поверили.
– Много тут таких, бездельных. Со всякой блажью ко владыке лезут… Ладно, пропусти, Тереха. Обратно пойдете, чернецы, не забудьте порассказать, какой метлой угостит вас Фотий – жесткой али в кипятке пропаренной. А то, слышьте, чернецы, сходили б на торговую площадь, там нынче казнят лиходеев. А посля бы поведали нам, как там да чего. – Старшой Парфен досадно стукнул себя по ляжкам. – Пол-Москвы тама, а мы тута локти кусаем. А? Не хотите? И на бабу-душегубицу не хотите глядеть? Как она своим белым телом трепетать будет в руках у ката… – Служилец дурашливо закатил глаза. Остальные хрюкали, потешаясь. – Тьфу на вас, чернецы. Ступайте с Богом.
Путники бодро миновали ворота и зашагали по кремлевской улице. Однако от перекрестья Никольской и Большой возле Чудова монастыря свернули не к владычному двору, а отправились на Соборную площадь. Навстречу не попадалось ни души – всех, от нищих и холопов до служильцев поманило лобное действо. Перед Успенским собором трое разделились. Один послушник направился к кремлевскому подолу, застроенному боярскими дворами. Двое пересекли непривычно пустую Соборную площадь. Под успенской папертью спал на снегу в обнимку с лохматым псом голодранец-лапотник, да проехала обок площади конная сторожа, не зацепив монахов даже взглядом.
У Благовещенского остановились. Монах вошел и быстро появился вновь.
– Пятеро, – бросил коротко спутнику.
Молодой скинул ремни с плеч, устроил ношу у стены за папертью. Оба сели на ступени, стали ждать.
