— Что же, до свиданья, пан урядник. Отлично мы поговорили.
Я шел назад безлюдными темными улицами. Меня давила тяжесть воздуха оккупированного края. Ни души, все попрятались в самые отдаленные углы, замкнулись в одиночестве, никому не верят; здесь, в этом городе, одного из наших товарищей предала жена — он нарушил приказ и «забежал домой», а потом ее нашли на чердаке в петле… Тихо, пусто, Темно, но я чувствовал, что эта тишина обманчива, сотни глаз следят сквозь щели в маскировке за всем, что происходит на улицах. И меня вот сейчас видят, и обо мне раздумывают — кто я, что? Шпик? Гестаповец? Подпольщик? Недоверие и напряжение достигли предела. Навис страх. Человек человеку стал врагом. Мы там в горах часто спим на снегу, делаем сорокакилометровые ночные переходы, едим вареную говядину, если она у нас есть, часто без соли, и все же нам лучше, наша жизнь достойнее, мы свободны. И пусть это покажется странным — у нас больше надежды пережить эти последние недели войны.
На площади мне попался немецкий патруль. Пятеро с автоматами — двое на левой, трое на правой стороне площади. Мне нечего было опасаться, но сердце забилось быстрее. Я старался пройти мимо них незаметно. Немцы на меня и не взглянули, в их обязанности не входило следить за единичными пешеходами. Но на жителей города эти ночные патрули действуют отнюдь не ободряюще. Поэтому никто не выходит по вечерам.
Марта пришла поздно. Она была усталая, истомленная, как будто жизнь ушла из нее. Я хотел подойти к ней, обнять, она отстранилась.
— Нет, нет… сначала я вымоюсь.
Она что-то скрывает от меня, что-то дурное, по ней это видно, это давит ее. Что это? Страх? Реакция на напряженную подпольную работу и волнения, связанные с ней? Вдруг я подумал: а сколько ей лет? Иногда она кажется стареющей, с погасшими глазами, и это не только усталость — что-то худшее.
— Сколько тебе лет. Марта?
С ней надо быть очень осторожным, она сразу понимает, куда я клоню.
— Теперь быстро стареют, Володя. Я не знаю, сколько мне лет. По паспорту двадцать четыре. Но иногда мне кажется, что я так опустошена, смертельно опустошена… Иногда это бывает, Володя.
Она ничего больше не сказала, а я не настаивал. Скажет когда-нибудь. Скажет мне, что ее мучит.
Она уже пришла в себя, лицо ее снова озарилось особым очарованием, в глазах появился свет, и я снова мог погружаться в их глубину. Мы смотрели друг на друга, взявшись за руки.
— Я так счастлива, Володя… Я никогда не думала, что может быть такое счастье…
