— Что же это такое? — в изумлении воскликнула Аэлита.
Художница посмотрела, но не на нее, а на Анисимова.
— Ничего, что мы любуемся? — спросил тот. — Или непосвященным незавершенную работу не показывают?
— Я почти закончила, и работ своих не скрываю, — вежливо ответила художница.
— Но что же это такое? — недоуменно спросил Анисимов. — Ведь никакого лесного пожара нет.
Аэлита давно узнала художницу. Это была Тамара, друг детства ее Спартака, и Аэлита знала: то, что связывало Спартака и Тамару, было больше, чем дружба.
— Томка! Пожар твой дымом глаза застелил. Не узнаешь?
Только теперь художница, словно освободившись от чар мира, в каком только что жила, увидела Аэлиту. Вскочила и бросилась к ней в объятия.
— Это все Спартак, — шептала она ей на ухо. — Их часть тушила лесной пожар. Нашли разбросанные самовоспламеняющиеся пластинки: олень наступит — и сразу трава вспыхнет. Но как он рассказывал! Разве мне воспроизвести?
— Не знаю как вам, а мне лицо жаром опаляет, — заметил Николай Алексеевич.
— Если вам нравится этюд — возьмите.
— Княжеский дар. Не посмею.
— Закон моих предков. Понравилось — твое, — гордо объявила художница. — Я знаю. Ваша дача за лесом. Закончу этюд и принесу.
Столь неравная по возрасту пара, взявшись за руки, шла в полной лесной темноте.
Ах, если бы Николай Алексеевич не медлил, а сказал все, что ждала Аэлита! Если бы он снова стал таким близким (пусть слабым!), как в особой палате немецкого госпиталя!
Но Анисимов молчал, и Аэлита с ужасом догадывалась почему. Не подозревал он о ее готовности даже стать (будь то возможно) его ровесницей!
И Аэлита засмеялась своим мыслям.
— Вам весело? — спросил Николай Алексеевич.
— Я счастлива! Право! На минуту, но счастлива, — ответила Аэлита, легко сжимая пальцы Анисимов а.
И тогда открылось чистое поле и небосвод, усеянный звездами. То самое поле, с которого днем дохнуло русским простором.
«Самое время для разговора», — подумал Анисимов и решил, что именно сейчас откроет Аэлите все: и что любит ее, и что отказывается от нее и своего счастья.
Но привычная сдержанность предотвратила непоправимое. Анисимов не сказал рубящих все слов, а произнес совсем иное:
— У меня к вам просьба, Аэлита. Дела складываются так, что мне предстоит весьма длительная поездка за границу. Сначала в Нью — Йорк на Ассамблею Организации Объединенных Наций, а потом…
Аэлита отпустила руку Анисимов а и вся похолодела.
— Уезжаете? Зачем?
— Чтобы… В том весь смысл моей жизни. И вашей тоже.
