Недели через три я получил от него приглашение на семейный вечер. Как только я вошел, Виржилия обратилась ко мне с чрезвычайно лестными словами:
— Сегодня вы будете танцевать со мной вальс.
У меня была репутация отличного танцора; не удивительно, что она предпочитала меня другим. Мы прошли тур, потом еще тур. Книга погубила Франческу да Римини [49], нас с Виржилией погубил вальс. Помнится, вальсируя, я крепко сжал ей руку, и она, будто в забывчивости, не отняла ее. Мы кружились, обнявшись, на глазах у всех, и все кружились, обнявшись… Это было как сон.
«Моя!» — подумал я, передавая ее следующему партнеру, и в продолжение вечера мысль эта все глубже всверливалась в мой мозг. Именно всверливалась, как бурав, что, кстати, гораздо действеннее, чем, скажем, удары молота.
— Моя! — говорил я себе, стоя у дверей своего дома и собираясь войти.
Тут судьба, или случай, или что бы там ни было, решив, по-видимому, дать пищу моему собственническому инстинкту, устремила мой взор на какой-то круглый желтый предмет, блестевший у меня под ногами. Это была золотая монета достоинством в полдублона.
— Моя! — повторил я, смеясь, и сунул монету в карман.
В ту ночь я забыл о монете; вспомнив о ней, однако, на следующий день, я почувствовал угрызения совести. Тайный голос вопрошал меня, какого черта я считаю своим золотой, которого не получил по наследству и не заработал, а просто нашел на улице. Монета принадлежала не мне, а тому, кто ее потерял, будь он беден или богат. А вдруг он беден? Вдруг это какой-нибудь рабочий, которому теперь не на что кормить жену и детей? Но даже если он богат, монета все равно не моя, и ее надо вернуть. Сделать это лучше всего, объявив о находке в полицию. Я написал письмо начальнику полицейского управления и послал ему золотой, прося разыскать потерявшего и вернуть ему деньги.
Я отправил письмо и спокойно, можно сказать радостно, позавтракал. Совесть моя, закружившись накануне в вальсе, запыхалась и чуть-чуть не задохнулась. Возврат золотого оказался окном, отворенным в тесном помещении нравственных обязательств. В окно хлынул поток свежего воздуха, и бедная дама облегченно вздохнула. Проветривайте совесть — вот все, что я могу вам сказать. Впрочем, я совершил благородный поступок, свидетельствовавший о справедливости и душевной деликатности. Об этом говорила мне моя дама, сурово и вместе с тем ласково; говорила, опершись о подоконник отворенного окна.
