— Вы, наверное, думаете, что я такой жесткий нью-йоркский начальник. Наверное, думаете, что я слишком суров. Но, Клэй, иногда дисциплина — самая честная форма доброты.
Он часто называет меня по имени. Обычно так поступают продажники.
— Мой друг Аякс Пенумбра перепробовал в жизни многое — разные схемы, всегда тщательно выстроенные. Он всегда был на грани прорыва — так он сам считал, по крайней мере. Я знаю его пятьдесят лет, Клэй — пятьдесят лет! И как вы думаете, сколько раз за все это время его замыслы увенчались успехом?
Не нравится мне, к чему…
— Ноль. Ни разу. Он содержит — с горем пополам — магазин, где вы сейчас сидите, и больше не добился абсолютно ничего примечательного. И вот эта, последняя и величайшая из его затей — из нее тоже ничего не выйдет. Вы это сами только что признали. Это глупость, обреченная на провал, а дальше-то что? Я волнуюсь за него, Клэй, искренне — как самый старый его друг.
Знаю, он применяет ко мне джедайский обман разума.
Но применяет весьма ловко.
— Ладно, — говорю я. — Понятно. Я знаю, что Пенумбра немного со странностями. Конечно. Чего вы от меня хотите?
— Вам нужно сделать то, чего не могу сделать я. Я бы уничтожил текст, который вы украли. Все его копии. Но я слишком далеко, и вы должны мне помочь, должны помочь нашему другу.
Теперь голос Корвины звучит так, будто он стоит рядом:
— Надо остановить Пенумбру, или эта заключительная неудача раздавит его.
Трубка вернулась на свое место, хоть я и повесил ее не вполне осознанно. В магазине тихо: в торговом зале больше не слышно хлопков. Медленно оглядываю кабинет Пенумбры, обломки, накопленные за десятилетия цифровых грез, и предупреждение Корвины приобретает смысл. Я вспоминаю, с каким выражением лица Пенумбра излагал нам в Нью-Йорке свой замысел, и еще больше тревожусь. Снова смотрю на фотографию. Внезапно на ней предстает не заблудший друг Корвина — а сам Пенумбра.
В дверях возникает Нил.
— Ты нужен Мэту, — говорит он. — Посветить или еще что.
— Ага, ладно.
Я резко выдыхаю, выталкивая из головы голос Корвины, и следом за Нилом возвращаюсь в магазин. Мы подняли тучи пыли, и теперь софиты рисуют в воздухе яркие фигуры, разрезая пробелы на полках, выхватывая пушистые пылинки — микроскопические обрывки бумаги, частицы кожи, моей и Пенумбры, — и озаряя их сиянием.
— Мэт свое дело знает, а? — говорю я, разглядывая этот неземной эффект.
Нил кивает:
— Виртуоз.
Мэт вручает мне громадный кусок глянцево-белого плакатного картона и просит подержать неподвижно. Он снимает стойку крупным планом, отображая все детали фактуры. Картонка отражает так слабо, что я не замечаю ни малейшего блика на дереве, но, полагаю, она необходима для яркости и равномерности освещения.
