– Не очень.
– Они на меня похожи?
– Нет, они пошли в Диану.
– Слава богу хоть за это! Что думает обо мне Диана?
На этот раз он впился в нее глазами, и Динни поняла, что от ее ответа будет зависеть все – да, все.
– Диана очень рада.
Он неистово замотал головой.
– Это невозможно.
– Правда часто кажется невозможной. Она меня, верно, ненавидит?
– За что?
– Ваш дядя Адриан… что между ними было? Только не говорите мне «ничего».
– Дядя на нее молится, – тихо сказала Динни, – вот почему они просто друзья.
– Просто друзья?
– Просто друзья.
– Много вы знаете!
– Я знаю наверняка.
Ферз вздохнул.
– Вы хорошая. Что бы вы сделали на моем месте?
Динни снова почувствовала всю тяжесть своей ответственности.
– То, чего хочет Диана.
– А чего она хочет?
– Не знаю. Наверно, она и сама еще не знает.
Ферз задумчиво прошелся к окну и обратно.
– Я должен что-нибудь сделать для таких несчастных, как я.
Динни огорченно вздохнула.
– Мне ведь повезло. Таких, как я, врачи чаще всего признают ненормальными и упрятывают в сумасшедший дом. А будь я беден, нам бы эта клиника была не по карману. Там тоже не сладко, но куда лучше, чем обычно бывает в таких местах. Я расспрашивал своего служителя. Он знавал два-три таких заведения.
Ферз умолк, а Динни вспомнила слова дяди: «…Он наверняка затеет что-нибудь еще. А как только это случится, он сразу же свихнется опять».
Внезапно Ферз заговорил снова:
– Если бы у вас была хоть какая-нибудь работа, взялись бы вы ухаживать за помешанными? Никогда! Ни вы, ни кто другой, у кого есть нервы и душевная деликатность. Святые на это, вероятно, способны, но святых ведь не так уж много. Нет! Чтобы ходить за нами, нужно не знать жалости, быть железным человеком, иметь дубленую шкуру. Люди чувствительные для нас хуже толстокожих, – они не владеют собой, и это отражается на нас. Заколдованный круг. Господи! Сколько я ломал себе над этим голову! А потом – деньги. Если у больного есть деньги, не посылайте его в такие места. Никогда, ни за что! Устройте ему лучше тюрьму в собственном доме, где хотите, как хотите. Если бы я не знал, что могу уйти оттуда в любое время, если бы я не цеплялся за эту мысль даже в самые тяжелые минуты, – меня бы не было здесь сейчас… я был бы в смирительной рубашке. Господи! В смирительной рубашке! Деньги! Но у многих ли есть деньги? Может быть, у пятерых из ста. А остальных девяносто пять несчастных запирают в сумасшедший дом, запирают насильно. Все равно, как бы ни были хороши эти дома, как бы там хорошо ни лечили, – там все равно заживо хоронят. Иначе и быть не может. Люди на воле считают нас покойниками… всем на нас наплевать. Мы не существуем больше, сколько бы ни болтали о научных методах лечения. Мы непристойны… мы уже не люди… старые представления о безумии держатся крепко; мы – позор для семьи, жалкие неудачники. Вот нас и убирают с глаз долой, закапывают в землю. Делают это гуманно – двадцатый век! Гуманно! Попробуйте-ка сделать это гуманно. Вам не удастся! Тогда хоть подлакируйте сверху… подлакируйте, и все. Ничего другого не остается, уж поверьте мне. Поверьте моему служителю, он-то все знает.
