Суд опросил нескольких свидетелей, знавших Жюстину многие годы. Все они отзывались о ней хорошо, но держались скованно и говорили скупо и неохотно. То ли отвращение к гнусному преступлению, то ли молва, сразу обвинившая девушку, оказывали на них свое действие. Поняв, что последняя надежда обвиняемой – ее незапятнанная репутация – под угрозой, Элиза взволнованно попросила слова.
– Я могу считаться родственницей несчастного ребенка, – заговорила она, – почти что старшей сестрой, так как выросла и получила воспитание в доме его родителей. Кое-кто наверняка сочтет, что у меня нет права выступать в этом суде. Но я не могу промолчать, так как вижу, что честная девушка оказалась на краю гибели из-за малодушия своих мнимых друзей и знакомых. Да будет мне позволено изложить здесь все, что известно о подсудимой. Я знаю ее так же хорошо, как самое себя. Я прожила с Жюстиной Мориц более семи лет под одним кровом, и все это время знала ее как на редкость доброе и кроткое создание. Она с большой самоотверженностью и любовью до самой смерти ухаживала за моей тетушкой, госпожой Франкенштейн, а затем взяла на себя заботу о своей престарелой матери, хворавшей долго и тяжко. И все это она делала с такой простотой и бескорыстием, что вызывала только восхищение окружающих. В доме моего дяди не было человека, который не любил бы ее, а сама она была сердечно привязана к погибшему Уильяму и относилась к нему, как самая нежная мать. Несмотря на все улики, я без малейших колебаний готова утверждать, что твердо верю в ее невиновность. Улики уликами, но суд должен принять во внимание то обстоятельство, что у Жюстины не было ни единого мотива для совершения преступления. Что же касается безделушки, ради которой, как многие здесь уверены, она решилась на убийство, то стоило ей пожелать – и я охотно подарила бы ее подсудимой, потому что высоко ценю ее человеческие достоинства и испытываю к ней глубокое уважение.
Эта простая и полная горячего чувства речь встретила одобрение публики. К несчастью, одобрение это не имело отношения к ее содержанию и к бедной Жюстине. Собравшиеся в зале суда оценили великодушие Элизы, но прониклись еще большей ненавистью к «преступнице», будто бы проявившей черную неблагодарность.
В течение всего того времени, пока Элиза говорила, Жюстина плакала, но не прибавила ни слова в свою защиту.
Я же все это время испытывал адские муки. Для меня невиновность Жюстины была ясна, как летний день. Неужели же демон, убивший моего брата, в чем я ни минуты не сомневался, продолжал свою адскую забаву и обрек несчастную девушку на позорную смерть? Я больше не мог выносить весь этот ужас и, когда окончательно убедился, что общее мнение горожан еще до решения суда приговорило несчастную жертву и что судьи почти готовы признать ее вину, в отчаянии покинул суд. Мне приходилось, пожалуй, даже хуже, чем обвиняемой, – ее дух укрепляло сознание невиновности, меня же беспощадно терзали совесть и чувство собственной вины.
