Старая женщина взглянула на часы.
— Я подписываю ваш талон, деточка. Когда почувствуете себя лучше, пойдете.
Я тихонько пила отвар, дуя на него. Пальцы согрелись от стакана. Зазвонил телефон. Сестра подошла к аппарату, висевшему на стене. Пока она говорила, ее рука нащупала шпильку в прическе, вытащила, почесала в ухе. Бабушка часто так делала.
Куда–то отступили тепло, свет, кафель. Мои лживые послания, ее письма, написанные под диктовку кем–нибудь из больных, обвинения, проклятия и под конец просьба: «Возьми меня!» Я отвечала: «Наберись терпения, я здесь зарабатываю деньги. По возвращении сделаю ремонт и куплю тебе приемник».
Кто–то постучал в дверь. Она положила трубку и крикнула: «Войдите».
— Опять ты, — сказала она вошедшему.
Он был низкоросл, смугл, с вьющимися волосами.
— Что скажешь?
— Горло, — сказал мужчина.
— Конечно. Сядь. И поосторожнее с моими флаконами.
Я встала, поблагодарила и вышла.
Крикуны были заняты. Они заметили меня слишком поздно. Их вопли долетели до меня приглушенными, я отошла уже далеко.
— Вам плохо? — спросил Мюстафа, увидев меня.
— Уже лучше.
— Что? — сказал он, стараясь расслышать.
— Уже лучше! — прокричала я.
Наладчик, проходивший мимо, окинул меня суровым взглядом. Я вскарабкалась на конвейер. Бернье заметил меня и подошел за талоном.
— Пришли в себя?
Я кивнула. Мне в самом деле стало лучше. Мое рабочее место, мой, привычный, квадратик вселенной, успокоительное ощущение своей норы, крова, убежища.
Около десяти часов Бернье произвел перестановку. Пришел приятель Мюстафы, и Бернье подозвал рабочего, который закреплял зеркала. Это был иностранец. Мюстафа называл его «мажир». Доба сказал мне: «венгр», а Жиль уточнил: «мадьяр». Он не говорил по–французски и работал безмолвно, с каким–то остервенением перескакивая с машины на машину. Вообразив одиночество этого человека, лишенного каких бы то ни было контактов с окружающими, даже того грубого, но реального общения, которое возникает, когда мужчины перебрасываются ругательствами, я сочла свое положение привилегированным.
Бернье заглянул в машину, где была я.
— Резки! — позвал он.
Он схватил меня за руку и крикнул прямо в ухо:
— Теперь он будет устанавливать зеркала.
Он засмеялся. Он походил на жизнерадостного поросенка.
— Резки, — закричал он, — берегись, она все замечает.
— За сколько минут она все замечает? — холодно спросил тот.
Бернье отпустил мою руку и вылез. Алжирец быстро закрепил болты и, не глядя на меня, вышел из машины. Все утро я наблюдала за ним. Он работал споро и хорошо. Мы ни разу не оказались вместе. Он опередил меня, и я тщетно искала его глазами. Мюстафа валандался, пропускал машину, бежал, ругаясь, вверх по конвейеру. Иногда он делал мне знак и, настигая машину, устанавливал за несколько секунд свой уплотнитель.
