У булочной Ева поймала на себе чей–то взгляд. Странная какая–то женщина. Будто из чужой страны. Глядела на нее, будто вспоминая что–то далекое, ускользающее из сознания. И отблески окон горели на снегу перед ней, проясняя в памяти когда–то виденные цветы. Да, колыхались перед ней голубые, розовые, лиловые, оранжевые ирисы! Их было так много, что приходилось выбирать лазейки между цветами. Остальные прохожие их не замечали. Они цвели для двоих. Нет, и Алиса тянула к ним ручонку…
Ева была художником. У нее была цепкая зрительная память, и, придя домой, она восстановила облик незнакомки. Не платок, не шаль, а покрывало. Темное. Лицо бледное, вытянутое. Нос большой, унылый. Губы выразительные. Все время в движении, будто лепит слова, которые все в этом веке забыли. Но самое любопытное — лоб и глаза. Лоб низкий, а глаза словно пытаются разглядеть брови. А может, ждут с неба беды. Нет, в них ожидание кары за грех…
— Аць! — встряла Алиса, показывая маме игрушку.
— Аць! — машинально повторила Ева, и дочка от удивления уронила зайца. Через минуту она предоставила матери возможность исправить ошибку.
— Аць!
— Ту Бишват! — воскликнула Ева и схватилась за голову: откуда ей ведомы эти слова? Откуда она знает их смысл?
И пришел в пещеру у Сигора Новый год деревьев. И посадили дочери Лота по кедру, ибо у них на этот праздник родились сыновья.
Ева торопливо оделась. Поцеловала дочку:
— Посиди, лисенок, с бабушкой. Я мигом! Я сейчас вернусь!
— Куда это ты на ночь глядя?
— Потом объясню, мам, потом…
А про себя повторяла, как заклинание: «Я должна ее встретить! Я должна найти сестру! А то не увижу еще несколько тысячелетий!»
Она вернулась через час, заплаканная, и никому не стала объяснять то, что объяснить невозможно.
Безумная Грета брела по спящему Новозыбкову и думала о женщине, которую встретила у булочной. Почему–то ей хотелось увидеть ее, расспросить о чем–то. Встреча с ней на какое–то время заставила забыть о попутчике, и она не обратила внимания на газик, в моторе которого копался, чертыхаясь, шофер.
Стояла луна над старообрядческой церковью, и приезжей нравился этот деревянный, опушенный снегом городок. Да и ночь была мягкая. Броди до утра — не замерзнешь. Может, все–таки встретится ей та, что у булочной везла на санках дочку, державшую в ручонках без варежек теплый батон. И подушечки пальчиков отпечатывались в хлебной мякоти.
Она прошла мимо памятника человеку с шашкой, здесь снова наткнулась на газик, который в очередной раз сломался. Свернула налево, потом направо и добралась до улицы Ломоносова. Присела отдохнуть на скамейку. Мимо нее, благодушно попердывая, протрусил Чих — Пых, но она не подняла век: ее клонило в сон.
