Он ложился поздно: бардаки, рестораны, концертные залы, лектории были полны людей. Условимся так называть их согласно традиции, хотя я и не совсем уверен, что действие происходит на той планете, на которой находится читатель. Впрочем, ничего и не происходило. Проститутки как будто отключились от своих клиентов, забыв, что время — деньги. Официант, отвесивший поклон какому–то иностранцу, не мог разогнуться. О, у нас умеют гнуть выю перед чужаками… Музыкант, взявший ноту, тянул ее до бесконечности. Лектор застрял на слове «социализм» и непрерывно выплевывал его со сладострастием садиста.
Во всем городе стрелки часов не двигались. Наверно, о таком мгновенье мечтал великий Гете. Ветер не теребил афишу. Висеть ей вечно: «Сегодня в Доме писателя состоится творческий вечер поэта Л. В. Куклина».
И никогда здесь не выступят Иосиф Бродский и его соперник, любимец всех вождей Жора Говенько, не говоря уж о Замышляеве…
Наступил паралич времени.
У Академии художеств бездомный пес беспечно вскинул ножку, воспользовавшись, что сфинксы на набережной не обращали на него внимания. За этим благостным занятием и застала его вечность. Не она ли, материализовавшись, тонкой струйкой брезжила, осеняя угол здания?
Пожалуй, только умирающие могли радоваться неожиданной отсрочке. Впрочем, какая это была жизнь, если она остановилась на предсмертном стоне?
И в этот час безвременья по набережной вдоль Невы шествовали призраки.
Никто не ждал их, и вот они явились, чтобы смутить слабый человеческий разум, привыкший ходить в этом граде единственно правильной дорожкой банальной логики.
В их противоестественном шествии было что–то смутно беспокоящее: неясно было их число. То в белом мареве четко вырисовывались три силуэта, то их оказывалось пять, то группа увеличивалась до семи, то внезапно оставался один истукан, готовый в любой момент раздробиться на серию двойников. Но на самом деле они были разные. Содомляне давно научились их различать.
Они шествовали молча вдоль чугунной решетки, за которой немела Нева, не нуждаясь, видимо, в такой примитивной форме общения, как разговор. Все давно было ясно, согласовано между ними.
Одно было понятно наблюдавшим их: вот–вот должно произойти нечто, что оборвет затянувшуюся паузу.
Призраки исчезали так же неожиданно, как и появлялись. Будто кто–то переворачивал страницу, на которой они отпечатались.
Ожидание становилось невыносимым. К глазам навечно были приколочены буквы: «Сегодня в Доме писателя…». А на Обалденном проспекте у сосисочной имени демократа Хрящикова, съеденного живьем на заседании Парламента закоренелыми партаппаратчиками, неутомимый лектор долбил как дятел: «Социализм, социализм, социализм…»
