Наконец Замышляеву удалось избавиться от навязчивого рассказчика. Ни одному его слову он не поверил. Не такой человек Порча, чтобы сгореть с Империей… Рано или поздно вынырнет на поверхность, не здесь, так на другой планете, где понадобится опыт перестройки. Да и Гоморрия… Сколько добра для нее сделал, будучи президентом Содомии… Из шкуры лез, шкурой рисковал, величайшим шкурником прослыл… А все ради нее — Гоморрии. Разве не примет с распростертыми объятьями своего национального героя? Да ему цены нет!
Ботинки Замышляева захлестывала Нева. На коленях всхлипывала, вспоминая что–то страшное, подобранная где–то беспризорная гитара. Отрешенно глядя перед собой, он пел. Пел, не замечая, что огонь лизал уже край гитары, а струны перевил дымок. Слова были глупые, жалостливые, но выручала, как всегда у него в стихах, интонация. Многие пииты бесполезно исписывают толстенные тома, гоняются за яркими образами, так и не додумываясь, что главное в поэзии — интонация. Нет ее — ты не поэт, а член Союза писателей.
Мчались мимо люди, прогрохотал танк в такой опасной близости, что, казалось, раздавит поющего, но нет, он даже не шевельнулся. А песня выжила. Правда, к ней никто не прислушивался. Но выпала из безликой, слепой и глухой толпы голая девочка с флейтой. Остановилась. Прислушалась. Личико ее прояснилось. Огонь застлал лицо поющего — вспыхнула гитара. Он смахнул пламя в реку. Плыла горящая музыка по Неве, пока не пропала с глаз. Стала отчетливей беспомощность слов:
Нет, не спасу никого я от мглы.
Не укажу вам звезды путеводной.
Может, последнюю сказку Земли
Я расскажу вам сегодня…
Девочка поднесла флейту к губам, поймала мелодию…
Музыка прорывалась сквозь гудящее пламя, вопли, выстрелы. Потом оборвалась. И пропали Питер и Нева, и Ноев ковчег давно был в космосе, и только тогда кто–то наблюдавший эту картину, спохватившись, воскликнул с досадой:
— Опять части перепутал!
Белая ночь мраморной глыбой каменела над островами. Стальными когтями вцепился в них Питер. В кошачьем изгибе застыли бесчисленные арки, мостики с неподвижными фигурами одиноких прохожих. Кто–то из них курил и сделал движение, стряхивая пепел в канал, но не только сам окоченел, но даже пепел замер в воздухе, не в состоянии опуститься на воду. И сигарета в уголке рта не мерцала, не подергивалась нервным огоньком, а стыла ровным красным пятнышком, будто некто поставил здесь точку на всяком движении. В трамваях, в троллейбусах, в такси пассажиры пребывали в тех позах, в каких застал их этот час. Казалось, весь мир, боясь шевельнуться, позировал неведомому художнику. Обращал на себя внимание кучер в одеянии позапрошлого века. Он только что взмахнул кнутом, и это движение было сковано мрамором белой ночи. Летела тройка, не двигаясь с места. Жарко горел отблеск рекламы на гербе, распахнувшем орлиные крылья на дверцах. Одна лошадь повернула голову, косясь на колеса: они не двигались. Невидимый луч, несший из космоса иллюзию непрерывной жизни, застопорился на случайном мгновении, так как там, во вселенской глубине, Небесный Киномеханик задумался: стоит ли проецировать на эту заурядную планетку давно приевшийся ему фильм. И пока длилась пауза, создавалось впечатление: неощутимая прозрачная лава затопила город, и никогда ему не выбраться из нее, как мухе из янтаря.
