Я возвращаюсь в палатку, падаю на постель. Сердце не то чтобы прибаливает, а как–то тихо, обиженно зудит. Да и есть отчего…
Напротив на койке Алим играет с Кимом в шахматы.
— Ну что, — спрашивает он, стуча себя в грудную клетку, — как у тебя тут?
— Плохо. То есть не то чтобы плохо, но доктор горы мне запретил.
Ребята — спасибо им — не утешают меня.
Алим огорченно цокает языком.
— Вот в Уллу — Тау был врач так врач, — говорит он. — Шах!
— Какой шах? — недоумевает Ким.
— Нет, нет, вот шах, ферзей… Там такой был врач — к нему придешь, а он: что, мол, зуб болит? Ну и прекрасно! Возьмите кальцекс, помогает. А этот важный какой: я, говорит, терапевт, дорогой мой. Что–что, а сердце изучил, как грецкий орех. Во как! Не хухры–мухры.
Алим тонко передает интонацию доктора, и я благодарно ему улыбаюсь. Я еще способен улыбаться!
Да, я улыбаюсь — и я еще буду хохотать.
Скажите пожалуйста! Он оберегает меня от смерти, этот доктор. От смерти я и сам поберегусь. Но смешно об этом всерьез толковать в тридцать два года.
Ерунда! Как будто любая уступка в жизни — в любом плане, в том числе и отступление от очередной вершины — в угоду сердцу, печенкам или почкам не есть шаг если уж не к смерти в ее медицинском смысле, то к омертвлению тканей мозга, тканей души!
Не путайте мне карты, доктор. Не темните. Кстати, вам известно, доктор, что последующие год–два мне придется жить в условиях весьма чувствительных высот, скорей всего на Памире? Так, ничего особенного, предстоит доработка одного астроприборчика, фиксирующего на пленке метеоритные (их называют еще звездными) дожди. Потому–то я не сделаю ни одной поблажки бренной своей плоти. Возможно, я дам ей только небольшую передышку. Я владею телом, а не тело мной! Хотя материя первична, как утверждают философы. Они это справедливо утверждают, спорить не берусь. Но при этом они не отрицают, что в определенных случаях сознание влияет на материю, способствует ее эволюции. Нас на мякине не проведешь. Мы тоже диамат знаем.
