Впрочем, достаточно об ангелах.
Лагерь — временное обиталище людей неунывающих, шумных, энергичных. Что они не лишены юмора, в полную меру дано ощутить даже в уборной, где над известным вырезом помоста прибита вверху жестяная, в траурной кайме, табличка. Она строго указует: «Следи за манометром!»
В палатке, где мне предстоит жить, на моем одеяле нарисована кем–то из предшественников символическая рожа — возможно, снежного человека, сразу не определишь. Рожа будет постоянно бодрствовать, охраняя мой сон. Что ж, ничего не имею против…
Здесь нас четверо. Все молодые, от восемнадцати до двадцати пяти. В этой компании я уже перестарок. Но ничего, надеюсь, мы столкуемся. Пока я исподволь к ним присматриваюсь и прислушиваюсь.
Одного я уже знаю. Это Вася Тутошкин — тот улыбистый парень в потешной фетровой шляпе, что угощал нас в автобусе конской колбасой. Спрашиваю, чем он занимается дома, то есть, короче говоря, интересуюсь профессией.
Профессии у него нет.
Оказывается, можно шить и без профессии. Без всепоглощающего увлечения радио или электронно–счетными машинами. Оказывается, можно, не мудрствуя лукаво, работать кладовщиком на каком–то складе спорттоваров и быть вполне довольным жизнью.
Вася Тутошкин, например, доволен.
Он хотя бы приятный парень — излучает что–то такое к нему располагающее. Подмигивает, кивая на соседа: каков, мол?..
Сосед, шахтер из Подмосковья, добытчик бурого угля, приобрел путевку в альплагерь, как в дом отдыха. Была лишняя путевка в месткоме — вот и дали. Езжай, шахтер, в горы, подыши синевой… Правда, он не очень огорчился, узнав, что такое альпинизм в натуральную величину.
Звать его Петром, он довольно тощ и оттого подвижен, уши у него лопухами, и нос массивный, и кадык выпирает мощно — что и говорить, это еще черновая обдирка, а не человек в отшлифованном виде. Кажется, задень его — и оцарапаешься, как об арматуру.
— Ухо, горло, нос, — шепчет Тутошкин, и я понимаю, что эта кличка пристанет к шахтеру накрепко.
Любопытно, что прошепчет Тутошкин кому–нибудь обо мне; я будто бы сколочен без особого изъяна и лицо в норме, но очкарик, без очков двух шагов не ступлю. Я долго форсил, и в десятом классе ходил еще без очков, у карты безнадежно плавал, тыча указкой наугад, но не подавал виду, что уже ничего ее различаю. Видимо, этим себе основательно повредил.
Паренек на кровати, что стоит к моей спинка в спинку, укладывается спать: уже давно свечерело, легла на парусину роса. В палатке прохладно.
