Когда табачные компании обнаружили, что не могут заставить женщин курить, – те боялись, что будут выглядеть мужиковато, ибо курение считалось привилегией мужчин, – Эдди Бернейс устроил на Бродвее парад смазливых юных вертихвосток, наслаждавшихся не просто сигаретами, а «факелами свободы», и тем в общественном сознании успешно сомкнул курение с молодостью, красотой, независимостью и самостоятельностью. Бернейс обеспечил своей идее пышную прессу, и миллионы женщин закурили почти мгновенно. Шустрый Эдди проделывал тот же трюк с любыми продуктами, какие надо продать, и продавал не достоинства вещи, а ощущение, которое эта вещь предположительно обеспечит покупателю. Триумф стиля жизни над жизнью. Возможно, Фрейд сам был болезнью, от которой лечил, а его племянничек – метастаз дяди.
Теду нравилось считать Фрейда одним из величайших литературных критиков в истории – и не более. Тед даже замыслил, но бросил, роман под названием «Дядя Зигги», в котором Эдди играл роль эдакого американского Фауста. Марти, следующее поколение после Эдди, остроумно и изящно продолжил его дело, стал придумывать, как пиво делает мужчин неотразимыми для женщин, а определенная жевательная резинка загоняет прекрасных блондинок-близняшек к тебе в постель. Когда Теда посетило унылое прозрение, что вздорные 800 страниц «Дяди Зигги», скорее всего, попросту эдиповы нападки на Марти через Бернейса, Теду стало стыдно: он почувствовал, что сам себя разоблачил, и пусть ему нравилась глава, в которой Фрейд (на самом деле Эрнест Дихтер) предположил, что продажи спаржи подскочат, если позиционировать ее как фаллический символ, Тед оставил роман и больше к нему не возвращался.
Не сводя глаз с огня, Тед присел на руинах отцовой профессиональной жизни, а пламя, пожирая плакаты, поплевывало клевым голубым и оранжевым и выбрасывало в воздух бог знает какие вещества.
– Ты уверен, что вьюшка открыта? Ладно тебе, пап, тут есть чем гордиться. Ты часть доныне существующей культуры, «чуть-чуть – и ты пригожий»[136]. Это ж классика. Не просто реклама, а краеугольные камни культуры, машины времени.
– Тут в основном не мое. Не знаю, зачем они мне. Твоя мать небось собирала. Гордилась вопиющей херней. Не понимала ни черта.
– Чего не понимала?
– Хер с ним.
– Нет. Чего?
– Не хочу я полоскать ее больше. Все позади.
– Что, пап, что мама не понимала?
Марти глянул на сына и вздохнул:
– Как мне стыдно.
Теду было ясно, что отец не врет. И он видел, как из-за глубинной разницы восприятий прямо у него на глазах родители отдаляются друг от друга. У этой пары и без того все было не просто, но хватило бы и вот этого – ее искреннего желания хвалить мужа за достижения, которые лишь добавляли ему стыда, собирательства как мучительного выражения любви, что растравляли самому Марти его же самострелы. Любовь убивает так. Тед, кажется, готов был заплакать. Словно оказался в глубокой темной воде, попытался нащупать ногами почву, оттолкнуться, всплыть к свету. Осознал, что голос у него стал вдруг на октаву выше обычного, как у болтуна-бодрячка, торгаша, но, как и мама когда-то, он хотел выручить отца. Хоть на миг. Любовь ли это? Или недостаток смелости? Есть ли разница? Тед не знал. Может, малая толика воздуха и света спасет их всех, спасет – или уже убьет наконец.
