Едва заговорил Липован о поборах-грабежах урядника, весь встрепенулся Сергей и еле дождался, когда дед распрощается. А как остался один на один с собою в светелке, дверь — на крючок и с ног сапоги долой! Только теперь, слушая деда, вспомнил Сергей о своей упрятке: вон как вышиб гнус-урядник память у него… Ухватил со стола бритву, вспорол в одном сапоге обшивку голенища, в другом — настил кожемячный… И вот — ура, ура! — кредитки оказались на месте, в полной сохранности! Пятерку всего с мелочью и выгреб Филин из карманов Сергея, а главного-то капитала не досмотрел…
Ожил Сергей, и вновь, как бывало там, в зимовье, не спалось ему по ночам от роившихся в голове мыслей: бежать, бежать во что бы то ни стало!..
Много бы дал он, чтобы знать о том, что творилось ныне на белом свете, какие новые походы намечают большевики, как живет и борется родная Москва!
В надежде услышать хотя бы самое малое о большом мире, заглянул Сергей даже к Иншакову и Пронину. Но меньшевика на месте он не застал, а Пронин сам со дня на день поджидал Егорыча, Румянцева… любого, кто бы мог поведать ему новости.
Бледнолицый, болезненно нервный, с глазами, полными томления, встретил он Сергея улыбкою и заговорил тотчас же о том, что тревожило его и чему он не находил еще для себя объяснения… Говорил долго, горячо, но сбивчиво, не слушая откликов собеседника, и не было возможности разобраться в его мыслях, хотя и брезжило в их пасмури что-то новое, не похожее на прежние увлечения этого последователя ультиматистов.
С чувством отчужденности, близкой к неприязни, покинув Пронина, Сергей тогда же решил выбраться пока что, до возвращения «своих», в тайгу.
И вот он с ружьишком за плечами, с преданным псом Танышем под рукою снова часами бродил по таежным чащобам, дышал жадно медовым духом трав, слушал уютливые напевы птиц.
В бледном оперении летели вешние дни над тайгою, шумели извечно бездумные ветры в кедраче, а ночью серебром пылили по хребтам звезды и густые тени ужами укладывались в низинах вокруг пнищ и кореньев.
Сидел Сергей у порога своего зимовья, вслушивался, закрыв глаза, в таинственные там и сям шорохи среди ночного безмолвья, и как-то само собою в памяти его возникала стародавняя кержацкая песня деда Липована:
О прекрасная мати-пустыня.
Во любовь свою прими мя…
Да, прекрасно было это могучее, покоем насыщенное царство зелени, но… чего-то в нем недоставало теперь. И недаром Сергей — находился ли у зимовья он, забирался ли вслед за Танышем в дремучие заросли — как бы что-то все время искал, кого-то, сам того не сознавая, поджидал… Особенно настойчиво тянуло его к сосняку у косогора, под которым пролегала дорога с далекого Енисея. Налево тут — сосны стеною, направо — откос глиняный, а над откосом опять сосны и небо, густое-густое, совсем кубовое…
