— Был! Об тебе справлялся… Мамка его кулешом угощала…
— Это еще чего ради? — угрюмо кинул он.
— Книжицу твою углядел, — не отвечая на его вопрос, продолжала она. — На кухне у меня покоилась, книжица-то…
— Это которая же?
— А насчет капитанской дочки… Про Пугачева…
— Пушкина?
— Его, его!
— Ну и что же он, урядник?
— Да что! Полистал-полистал и спрашивает: «Постояльца книжка?» — «Постояльца», — мамка ему… На том и кончилось…
— Так… Осилила книжку-то?
— Скрозь! И мамке вслух читала… А пошто он, Пугач-то, царем прикинулся? Как уж раз бунт поднял, так от себя бы, по чести…
— Не то время было, Алена! Не разуверился еще о ту пору народ в царе… Да что там! И в наше еще время вера-то в него жила… Даже среди питерских рабочих… Рассказывал я тебе про девятое-то января… как царь встретил их, рабочих-то… Тут только и открылись у людей глаза на него, гнуса!
Жадно вслушиваясь в каждое его слово, Алена подала на стол чугунок с пельменями.
Разговор их продолжался и за едой. Солнце уже высоко стояло над тайгой, когда, спохватившись, Алена начала собираться домой.
— Мамка зараз просила обернуться, — говорила она, вздевая на себя полушубок. — Картошку надобно в ино место укрыть — не померзла бы…
Заторопился и Сергей. Слазал на чердак, спустил пару заячьих тушек, уложил их в суму Алены.
— Готово! Провожу я тебя…
— Сама дорогу найду… До скорого!
И пнула ногою дверь. Сергей — за нею, прихватив на ходу свой зипунишко.
— Стой-постой! — покричал вслед ей, заправляя в сенях лыжи.
— Как же не так! — бросила она голосисто и — со смехом наружу.
Он — стремглав за нею. Позади, за прихлопнутой дверью, яро повизгивал в сенях Таныш.
Морозный чад клубился под небом, багряным от солнца. Воздух — вода ключевая, кедрач вокруг в матовом инее, как в ризах из серебра.
Лисицей ныряла в чаще Алена. От лыж ее подымался вихорь: ж-жох, ж-ж-жох…
Захватило дух у Сергея. Не бежал — летел он, и не ветви вокруг — крылья белоснежные.
Из уема в уем, пихтачом, через взлобок — вниз по заледенелому насту.
— Эгей!
Прутья по лицу — огнем. Острые иглы — за ворот. Куржак, как стекло толченое, сверху по стволу — с шумом, с звоном.
— У-а-ах!..
Колет, въедается в кожу студеная кипень, мечется в зеленых космах беличий хвост, шмелем жужжит оленья на лыжах шерсть. А в ушах кровь — музыкой.
Пригнулась в полете девка, как березовый ствол под ветром. Бьют по плечам ей крылья треушки. Пружинят, горят бурки: жик-жик-жик…
Оглянулась: щеки в огне, волос льняной, морозный — по ветру. И… а-ах!
