Он оставил Микола в полном раздрызге: тот ворочался на диване всю ночь и прикидывал: нести — не нести? Если на конкурсе он провалится, тогда кончено, никаких путей уж нет для него ни вперед, ни назад…
Наутро умылся, чаю напился крепкого, рукопись уложил в папочку и понес. Конкурс был анонимный — проходил под девизом. Он выбрал девизом название повести Гофмана: «Золотой горшок». Папочку у него отобрали, зарегистрировали и сказали, что результаты будут известны к весне.
Что ж, — думал, — на премию я и не претендую, но по крайней мере понятно будет, что со мной за история и куда меня завела… Люди там в комиссии сидят не случайные, в прозе уж конечно кое-что понимают — вот и пускай решают судьбу, а пока нельзя и мечтать…
А что ж тогда делать, скажите на милость, а? Вон Михаил Афанасьевич он тоже мечтал. Сомневался сначала, боялся, не верил… а все ж таки говорил себе: «Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним — писателем.» Ну, а он, Микол, что же? И он, и он…
Шла поздняя осень. Листья уже смело. Он бродил по голым бульварам, подняв воротник, и ждал… знал ли, понимал ли, чего? Не знал, но верил, догадывался: все, что с ним, не случайно; раз доверили ему дар, не бросят его… Что-то вот-вот случится и непременно хорошее! Примут роман, его не могут не взять, — если он не живой, что ж живое тогда?.. А особенно хотелось ему, чтоб раздался телефонный звонок, а ещё лучше прямо бы в дверь позвонили и вошли к нему, сели на стул посреди пустой комнаты, — кроме кушетки и столика, на котором он печатал и ел, мебели у Микола в комнате не было — мебель он распродал, а старинный буфет бывшая жена увезла, — сели бы и сказали: «Хороший у вас роман. Хорошо бы по нему инсценировочку сделать!» Понятно, что в мечтах нежданный гость приходил к нему из театра, и Миколин герой из стопки страниц перешагивал прямо на сцену…
Ах, Миколка! Не мог он, не мог отделить себя от кумира — Михаила Булгакова, своего бессмертного тезки, который, как видно, невидимкой однажды гуляючи по Москве, ненароком пересек ему путь, углядел в нем нечто особенное, тронул что-то в душе его, что-то там подцепил в ней, поворошил… и пропал Микол! Сгинул. Кончился. Все простое, понятное, человеческое куда-то ухнуло в нем и одно только слово с тех пор жгло его, трогало, волновало, и болезненная эта однобокая страсть неминуемо повлекла его к гибели.
Вы, добрый читатель, спросите: зачем же сразу и к гибели? А как же иначе? Что ещё по-вашему может ждать человека, если он не ест, не пьет, бродит по Москве с пересохшими обветренными губами, шевелит ими беззвучно, вид имеет потерянный и ничто его не занимает, кроме черненьких знаков, которые выстукиваются на белом листе бумаги, да имени человека, из-за которого эта оказия с ним приключилась?! Булгаков стал для несчастного одержимого живым мифом, и миф этот больше воздействовал на него, нежели все окружающее…
