Боренька внимательно слушал, и я почти физически ощущала, как исходят от него волны восхищения.
— И ширялась даже?! — в восторге спрашивал, забыв о своей мнимой суровости и наигранной сдержанности. — Я — нет. Никогда! Таблетки, порошок, трава — другое дело… На них не подсядешь… Нет, ну надо же! И со всего разом соскочила? Маялась?
«Маяться — вот мой глагол!» — писала незадолго до смерти Марина Цветаева, а другая Марина, та самая, Бесфамильная — тоже самоубийца и поэтесса, но моя современница — все себя с этой Цветаевой сравнивала и всегда меня про нее просвещала. «Мается, мается, жизнь не получается» — пел Гребенщиков, и тут уж мне объяснять ничего не надо было, тут уж и так ясно было — поет про меня, хотя и сам, конечно, о том не догадывается.
Но вслух все это не хочу выплескивать. Важно не портить атмосферу тяжестью, важно казаться легкой, необременительной, беззаботною…
— Маялась?
— Нисколечко! Да не соскакивала я! Что ты меня прямо наркоманкой выставляешь! Просто период сейчас другой. Ничего такого не хочется. Без катализаторов, хоть сложнее, но интересней… Мечешься, ищешь, но все же и без дерьма всякого нащупываешь в подсознании что-то эдакое, важное, невероятное… Суть в том, что, нащупав, хвать его — и можешь удержать. Понимаешь?
Каждый раз Боренька внимательно вслушивался в такие мои рассуждения, серьезно кивал, проникался идеей, вспоминал о целях и музыке, громко ругал все свои «зависания», забивался в угол, дичился телефона… А потом встречал кого-то на улице, заинтриговывался, вспоминал, что кой-чего еще не пробовал, ехал на квартиру, доводил себя до совестливого состояния, сбегал ко мне, и весь следующий день харкал чем-то мерзким, морщась от острой боли в легких, или бесконечно прикладывал салфетки к растекающемуся носу, или просто валялся, не в силах пошевелить резко отяжелевшей вдруг головой…
Электричка в очередной раз протяжно взвыла и затикала чем-то, похожим на таймер бомбы.
— Отсчет прощального времени, — хмыкнул в ее сторону Боренька. Сейчас у него был такой испуганный вид, будто у ребенка, который понял вдруг, что сломанная игрушка никогда уже не восстановится.
— Пойду уже, — я перекинула рюкзачок с его плеча на свое, изо всех сил сжала кулаки, зажмурилась, чтоб найти в себе силы сдвинуться с места.
Нашла, сдвинулась, нырнула в людную пасть вагона, не оборачиваясь… И тут же была отрезана от Бореньки и выхода навалившими с перрона человеческими фигурами. Они все прибывали, все плотнее сжимали свои ряды, а я стояла, раздавленная и растерянная, заживо погребенная среди огромных чужих темных спин и плечей… Тихонько вздыхала и изо всех сил старалась не дать себе возможность вырваться… Мы расстались. Все правильно! Я не смогу вытащить его, но не имею права гибнуть вместе с ним. Перед тем будущим ребенком, которого буду растить — не имею права!!!
