— Присаживайтесь, Софья с Павлом, присаживайтесь. Что ж стоите-то? — тут же начал причитать чей-то квохчущий голосок внутри автобуса. Присмотревшись, я узнала Масковскую, бывшую Маринкину соседку. Не сговариваясь, мы с Павлушей тут же разжали руки и посмотрели друг на друга совсем безразлично, будто давние поверхностные приятели, которые нечаянно встретились возле автобуса. Оба мы понимали, что это бессовестно, но по-другому себя вести не могли. Неловко как-то сделалось. Масковская ведь прекрасно знает, что Павлуша ходил к Марине с намерениями. Ходил, ходил, и вот теперь загружается в этот автобус со мною в обнимочку…
— Все! — скомандовал Карпик водителю. — Остальные личным транспортом добираются.
Я выглянула в окно и обнаружила неподалеку ряд знакомых машин. Вот, значит, как — все в легковушки к друзьям поместились, а нас — как чужаков неприкаянных — общим транспортом, среди чужих людей отправили. Это было немного обидно, и даже страшно, потому что походило на первые свидетельства кары и всеобщего осуждения…
— Ох, а что ж мы наделали! Ох, да как земля таких носит-то, ох кары падут небесные, — заскулила вдруг басом маленькая бабулька, с невероятными фиалетовыми тенями на веках и высокой башней из крашенных волос на голове. Впалые коричневые щеками хлопали в такт ее словам, как крылья и это казалось сюрреалистично жутким. — Горе всем нам, горюшко!
Автобус вдруг дернулся, и все испуганно подпрыгнули. Или же — и это казалось мне больше похожим на истину — слова старухи задели за живое и все мы так резко вздрогнули, что автобус не устоял.
— Успокойтесь, Клавдия Семеновна, — заворковала над старухой какая-то девочка. — Что вы такое говорите? Примите таблеточку…
Старуха сидела возле Масковской и, ни с кем не считаясь, с каждой фразой все громче причитала свои причитания.
— Грянет кара на каждого! Заслужили-заработали. Ангела сжили со свету! Загубили и сына божьего…
— Кто это? Кто это? — поползло по рядам. — А, понятно. — говорили разобравшиеся и передавали дальше — Это соседка по подъезду. Она сумасшедшая. Ее нечаянно взяли…
Мы уже отъехали от места встречи, то есть от двора Марины, и о том, чтоб кого-то высаживать, речи идти не могло.
— Лихо нас твой Карпуша от остальных изолировал, — шепнул мне Павлик, и обида нервной судорогой пробежалась по его красивому уточненному смуглому лицу. Вообще, Павлуша у меня мальчик, красивый до неприличия. Жгучие черные кудри, загибающиеся, мохнатые ресницы, гордая посадка головы… Но красота его из тех, что легко портятся из-за малейшей негативной эмоции. Обиженный Павлик — дрожащие губы, скользкий, заплывший надменностью взгляд, болезненно дергающиеся желваки — зрелище жалкое и даже отталкивающее. Когда он такой, я всегда отворачиваюсь, чтоб не искушаться поводом для плохих чувств.
