П р о х о ж и й. А старшая сестра Мариська умерла или жива?
Г а н у л ь к а. Нет, жива.
П р о х о ж и й. Замуж вышла?
Г а н у л ь к а. Вышла. В Садовой… у мужа живет.
П р о х о ж и й. А-а, это хорошо! Какое счастье, когда у человека есть свой угол. А когда и пяди нет и негде буйную голову приклонить…
О р и с я. Всех знает, обо всех расспрашивает!
Л у к е р ь я. Не пойму отчего, а каждое слово этого несчастного как ножом режет мне сердце… и голос знакомый, и словно что-то тут шевелится…
О р и с я. Слушай, голубка, сбегаем к моей матери, надо бузины ей отнести, она больна, а из-за того разбойника я одна боюсь.
Л у к е р ь я. Мне не хочется…
О р и с я. Мы мигом… тут же рукой подать.
Т е ж е, б е з Л у к е р ь и и О р и с и.
О л е к с а. Ох, что-то чудно!
А н т о н. Ты уж сразу…
Я с ь к о. А вы уже и вторую?
Б а б а. Брешешь, как собака.
Я с ь к о. А ну я деду скажу!
Б а б а. Цыц, мелюзга! Вот я тебе ни вареников, ни пряников.
Я с ь к о. Да я шучу: не скажу, не скажу!
П р о х о ж и й. А ваша жена, пан хозяин, жива?
Б а б а. Э, давно умерла! Лет десять уже будет, как умерла… в то самое лето, когда меня из экономии отправили, а брат принял.
П р о х о ж и й. Умерла! А-а! Кара, кара господня! Умерла, не вынесла, ох!
О л е к с а. А про Довбню ничего не слыхали? Вы же по свету шатаетесь, а?
П р о х о ж и й. Почему не слыхал? Весь мир только о нем и трезвонит.
О л е к с а. Трезвонят! Не дай бог, чтоб о ком так трезвонили. А как думаете, поймают его или не поймают?
П р о х о ж и й. Почем я знаю? Может, поймают, а может, нет!
О л е к с а. Упаси боже, если не поймают, — писарь говорит: пойдут разбои, грабежи, душегубства… поджоги… Потому что если такая шельма останется на воле, то сколько будет людям беды, а?
П р о х о ж и й. Может, этот Довбня и капли крови не пролил, а народ валит все на несчастного.
О л е к с а. Ого! Как раз он такой!
А н т о н. Хитрый малый! Дважды с каторги бежал!
Б а б а. Зажечь бы свет, а то темнеет, страшно.
Д е д. Подожди. Еще на посиделках сколько сожжете!
О л е к с а. Ох, и любопытно же мне! Как это можно вырваться из тюрьмы, где высоченные стены, что разве птице перелететь, и солдаты вокруг.
П р о х о ж и й. А вот посидели бы, так знали, до какого отчаяния может довести тоска! Как зверь в клетке сидишь, сидишь — ни голоса людского, ни свету божьего… Сидишь, сидишь… Скорбь давит сердце, так бы и полетел на родную сторонку хоть на минутку, пусть бы и жизнью за то поплатился!
