Владимир Иванович нашел в траве ту саму насадку из березы, небольшое, но страшное орудие, с острыми деревянными шипами. Евнух все верещал, бабским голосом, что-то о власти и золоте. О властителе сошедшем вершить суд.
Владимир Иванович обхватил широкой ладонью орудие казни, и вонзил со всей силы в горло урода.
Он хотел вытащить кол из врага, но шипы не давали этого сделать. Голова закружилась от запаха крови. Пошатываясь и ненавидя себя за слабость, он покинул поляну.
Навстречу ему шел, начальник охраны, он махнул ему рукой: «Не надо, скопец, сам себя жизни лишил».
Быстрее к той, единственной женщине в своей жизни. Но шаги давались ему с трудом, в ушах шумело, тело покрылось холодным потом. Последнее, что он увидел — была трава, удивительно прохладная в этот жаркий день. Она приняла его беспомощное тело в свое малахитовое лоно, и словно баюкая его последний сон, над поляной пронесся ветер.
Очнулся он уже в реанимации, главврач объяснил ему, что было проведено шунтирование сердца, что жить он может, и работать тоже.
В следующий раз он пришел в себя в вечерних сумерках, у постели сидела Варя, и не мигая вглядывалась в его осунувшиеся лицо.
— Володя, любимый, как ты всех напугал!
— А тебя?
— Я без твоей любви никто, как раньше говорили — пустоцвет.
Он попытался встать, стыдно было при ней звать медсестру с уткой, да она сама все поняла, вышла, позвала медсестру и поцеловав его на прощание, отчего-то ушла.
Потом он спросил, сколько время, оказалось час ночи. Теперь он не мог уснуть, Варя на звонки не отвечала, но позвонила сама, часа через два, оказалось, просто разрядился телефон.
Теперь его жизнь на какоето время словно остановилась, хотя и раньше жил от встречи до встречи. Но раньше за суетой дел, все это было легче, а теперь хотелось выть, словно волку-одиночке.
На третий день его посетил отец настоятель.
Степенно прочитал над ним молитву о здравии, подарил иконку, великомученика Владимира, и завел неспешный разговор — о сборе урожая, о картошке, что нынче уродилась на славу, надо успеть убрать, а то обещали раннюю и дождливую осень, а крыша на элеваторе монастырском не крытая, все деньги ушли на восстановление гостеприимного дома.
— А что, про провидца слышно? — спросил Владимир Иванович, как можно равнодушнее.
— Загубил душу свою самоубийством. Так в его норе и похоронили.
— А женщину?
— Какую женщину? Не было никакой женщины, — твердо произнес архимандрит, и из под густых бровей сверкнул на собеседника, острым взглядом.
