Должно быть, он намекал на свою «нелегальность», но
я тогда этого не понял.
Раздалась команда, и вся партия осужденных, звеня
кандалами, серея арестантскими бушлатами с вшитыми
в них пестрыми тузами, двинулась по пыльной дороге
в город...
Пророчество «дедушки» исполнилось быстрее, чем мож
но было ожидать: ровно десять лет спустя я плыл на той
же барже и по тому же маршруту, но только по другую
сторону решетки...
Обратный путь из Томска в Тюмень прошел для меня
в хмурых тонах. После разлуки с «политическими» на
строение у меня сильно упало. Я испытывал грусть и не
удовлетворенность. Ничто больше меня не занимало. Что
бы немножко развлечься, я выпросил у Феоктистова ком
плект издававшегося тогда журнала «Наблюдатель» и
запоем читал в нем какой-то фантастический роман из
жизни древних обитателей Мексики. Однако это мало мне
помогло.
Вдобавок, осень уже начинала вступать в свои права.
Лили дожди. Днем небо было покрыто свинцовыми туча
ми. Ночью царила такая кромешная тьма, что я не пони
мал, как лоцман может находить фарватер. Иногда дули
103
резкие ветры, — тогда широкая гладь реки вздувалась
пенистыми волнами, и наш «Галкин-Врасский» старался
прятаться где-нибудь в узких протоках или за длинными
плоскими островами, тянувшимися почти на всем протя
жении Оби. На Иртыше пошли густые туманы: с баржи
часто не было видно даже пароходных огней. На Тоболе
из-за того же тумана чуть не произошло столкновение
между нашей баржей и корниловским пароходом «Отец».
На Туре, уже под самой Тюменью, поломалась машина
«Галкина-Врасского». Мы стояли целые сутки, пока при
шла вызванная по телеграфу «Фортуна» и, наконец, с
огромным опозданием доставила нас к месту назначения.
Все это не могло, конечно, способствовать особому подъ
ему духа.
В те же хмурые дни мне открылась тайна моего друга
Горюнова.
Мы только что вышли из Томска. Было тихо, тепло,
пароход почти неслышно скользил по кристально-чистым
водам Томи. Там, впереди, нас ждали мощные просторы
Оби, ветры, бури, туманы, но здесь, на юге, все еще пока
говорило о лете, солнце, цветах и ясном голубом небе.
Горюнов стоял ночную вахту, и я почти до рассвета про
сидел в штурвальной рубке. Мы были вдвоем, — вся
остальная баржа с п а л а , — и это невольно располагало к
откровенности, к воспоминаниям, к глубоким задушевным
разговорам.
— Вот, говорят, «политические», — точно отвечая на
какие-то свои мысли, вдруг начал Горюнов. — Н-да... Хо
рошие люди... Ничего не скажешь... А мало толку полу
