тайге, дня за два перед тем, сильно «поцарапал» мишка.
Рана была ужасная: вся кожа, с волосами, была содрана
с верхней части головы рассвирепевшим медведем, его мо
гучие лапы оставили ясные следы и на черепной коробке
охотника. Все это было густо залито запекшейся кровью и
замотано какими-то грязными, слипшимися тряпками.
Остяк почти лишился чувств, пока отец освобождал его
рану от этих тряпок. Потом отец произвел обследование,
прочистил, промыл рану, насколько возможно было, привел
в порядок черепную коробку, забинтовал голову и, нако
нец, дал пострадавшему некоторые простейшие указания
насчет дальнейшего поведения. Отец был, однако, далек
от оптимизма.
— Сомневаюсь, чтобы он выжил, — заметил отец, ког
да остяка вывели из лазарета.
И, однако, он выжил! Это было настоящее чудо, кото
рому помогла могучая природа охотника. Через два рейса
остяк пришел опять на баржу — уже здоровый, веселый —
благодарить отца. Он принес с собой в качестве подарка
мешок кедровых орехов в шишках. Не принять подарок —
значило кровно оскорбить охотника. Отец принял подарок.
Орехи оказались прекрасные, и мы без перерыва щелкали
их на всем остальном пути до Томска.
В эту же остановку в Сургуте отец имел не совсем
обычный визит. К нему пришел местный священник, отец
Евлампий, и просил уделить кой-какие медикаменты из
аптечных запасов арестантской баржи. Отец, вообще не
любивший духовенства, вначале держался сухо и офици
ально. Однако посетитель мало походил на обычный тип
«попа», с которым мы привыкли встречаться в Омске, и
разговор скоро принял более естественный и даже друже
ский характер. Оказалось, что отец Евлампий вот уже
свыше пятнадцати лет живет в Сургуте и все свои силы
посвящает работе среди остяков. Приход у него гигант
ский — свыше тысячи верст в поперечнике, и подавляющее
большинство населения в этом приходе остяки — малень
кое финское племя, с незапамятных времен живущее в
бассейне течения Оби. Отец Евлампий хорошо знал остя
ков, изучил их язык, нравы, быт, религию. Православные
миссионеры той эпохи обычно относились к просвещаемым
ими «неверным» с высокомерием и презрением. В отце
Евлампий, однако, этого совсем не замечалось. Наоборот,
96
он говорил об остяках с большим сочувствием, почти с
нежностью.
— Меня поражает сила прирожденного им инстинкта,—
рассказывал Евлампий. — Я часто выхожу побродить в лес
в окрестностях Сургута. Беру с собой маленьких остяцких
ребятишек. Отойдем две-три версты, а то и больше. Я уже
заблудился, не могу найти дороги домой. А ребятам хоть
