– Посмотрите, не ваш ли мальчик сидит в рейсовом автобусе?
Мама в сопровождении присоединившихся к поискам сельчан, сорвав с головы сбившуюся косынку, бросилась бегом к автостанции.
– Сюда, сюда, вон тот красный автобус, – прокричала женщина.
Мама, едва переводя дух, подбежала к красному автобусу, в котором уже сидели пассажиры. Кабину автобуса водитель из-за жары оставил открытой настежь, а сам пошёл отметить путевой лист и отдохнуть перед следующим рейсом, пока автобус наполнялся людьми.
На водительском сидении, залихвацки сдвинув на затылок картуз козырьком назад, переместив пустышку в уголок рта на манер папироски, сидел совершенно голый, босой и чумазый Саник. Он, никого и ничего не замечая, отчаянно крутил баранку, фырча при этом, что было сил, как и полагается уважающему себя газующему автобусу. Мама обессиленно приземлилась на тротуарный бордюр.
– Слава Богу, живой!
Как и все нормальные дети, Саник рос, конечно же, шаля и бедокуря, но всегда избегал наказания по одной единственной причине: его просто невозможно было наказать. Как только над его головой нависал меч правосудия в лице рассерженной Бабушки, на розовощекой, безмятежной мордашке Саника со всей возможной выразительностью проступало неподдельное, глубокое раскаяние, в глазах вместе со слезами застывало выражение невинности с немой мольбой о пощаде, а ангельские губки проникновенно и с выражением произносили:
– Бабочка, дорогая, любимая, прости! – выразительная пауза. – Я больше никогда-преникогда так не буду делать.
И в завершении акта покаяния Саник пухлыми ручками крепко обхватывал бабушкины ноги. Снести это было выше её сил. Безвольно опустив руки, Бабушка сдавалась без единого выстрела:
– Ладно, чёртушко ты эдакий, доведёшь ведь когда-нибудь баушку свою до могилы. – Она так и произносила «баушку», пропуская букву «б».
Как-то раз Фемида выступила в лице мамы, которая всерьёз решила проявить неотвратимость наказания и на этот раз примерно наказать озорника. Саник с неизменным и совершенно искренним раскаянием попросил прощения у Мамы, умоляюще прижав к груди сложенные пухлые кулачки, но Фемида была непреклонна:
– Ты только и знаешь, что просить прощения, а сам продолжаешь свои проделки. На этот раз я тебя накажу, и гулять ты не пойдёшь.
Весь облик Саника выражал обреченность перед суровостью высшей меры: гулять на этот раз точно не пустят. Немного постояв с лицом, исполненным скорби, он подошёл к дивану, стащил с себя толстые с «начёсом» синие шаровары и улёгся в позу узника, приготовленного к казни: вниз лицом и кверху пухлой, розовой попой.
