Не услышали его художники. Портрет написать брались, — отличная, сказали, фактура, а помочь — нет. Так и гнал бы Никитин свой сытный кормилец-вал, не пошли ему случай встретить Устина Зарецкого.
Рано утром Иван Тимофеевич шел через городской парк. Вдруг навстречу поднялся со скамьи очень волосатый человек, в шляпе, в сером макинтоше, в сапогах-бутылках. Все в незнакомце было несвежее, мятое: грива по плечи, длинная, песочного цвета борода, худое, остроносое лицо. Он поклонился Никитину и завел заезженную пластинку:
— Не отвратите взора от ближнего своего, ибо в юдоли горестной обретаюсь. Помогите, и господь воздаст вам…
Судя по всему, бородатый ближний принадлежал к духовной братии и обретался в самой жуткой стадии запоя. Совсем уже собрался Никитин сунуть бедняге рублишко, но что-то не легла рука обидеть подаянием брата по крови. Достал блокнот с фирменным бланком, написал свое имя, пригласил заходить в любое время, обещая помочь.
Незнакомец пришел через месяц, без макинтоша и сапог, одетый во что-то длинное, черное, похожее на больничный халат. И только по замызганной бумажке с заводским визитным бланком он узнал алкоголика-побирушку из парка. Одежда его оказалась подрясником, а сам он — псаломщиком единственного в городе храма. Со службы его прогнали, из общежития (есть, оказывается, и у духовников общежития) выселили, и теперь, пропившись до нитки, бывший слуга господен собирал на водку у ворот храма именем Христовым.
— Что умеете делать? — спросил Никитин.
— Псалмы читать по усопшим, — невидимо шевеля утонувшими в бороде губами, ответил гость. — В причете помогать.
На лбу овальная ссадина, похожая на подкову, русая грива сбилась как войлок, в глазах похмельная тоска, тупое смирение. В паспорте значилось, что гостю Никитина двадцать восемь лет, а он принял его чуть не за ровесника. «Куда же его пристроить? — размышлял Никитин. — Упаковщиком? Грузчиком?» Можно бы упаковщиком, будь у него хоть немного силы, а тут хилые, узкие плечи, тощие руки и пустые глаза, лишенные жизни, будто всевышний вынул из бренного тела душу, дабы хозяин больше не осквернял ее.
— Лозунги писать умею, — вдруг вспомнил псаломщик, заметив растерянность Никитина. — В семинарии живописи учился. На дереве лик Спаса по второму уставу писал…
Дрожащими грязными руками он взял карандаш и с необыкновенной живостью набросал на листке сурового человека с висячими усами, укоризненно взирающего на своего создателя.
