В гимназии объявили забастовку. Счастлив: не надо ходить на уроки.
Крошево какое-то вместо воспоминаний. Вспоминают же другие — связно, логично. Или потом придумывают? Если не придумывать — трудно. А он как раз решил ничего не придумывать.
...Этим летом никуда не ездили. Копались во дворе с Варей. Свели знакомство с семьей ворон. «Кооптировали» их в свое учредительное собрание (слово «кооптировать» очень нравилось). Сидели, молчали под залатанной липой, а у ворон был перманентный митинг. Орали, ораторы. Был убежден, что «оратор» — от слова «орать»...
Нашли в липе незаколоченное, трухлявое дупло. Сложили туда свои сокровища: коллекцию цветных стекол, морские камешки, песчаниковые фигурки, Варины стихи. Он украдкой положил туда же секретный лист: «Бога нет». Каждый написал завещание. Смерть казалась чем-то естественным: слишком много было ее кругом. Не боялись они смерти, нет. Скорее всего, в нее и не верили, как большинство детей, но разговоров о ней не избегали. Я убит, ты убит, он, она убиты...
Осень подошла мраком, дождями. С ветвей липы текло. Все длиннее, шумнее очереди у булочной. Выкрики, гам, людские потоки (рабочие с Выборгской). Снова и снова выстрелы. Цоканье пуль в темноте. Брызги разбитых стекол (на этот раз — два окна). Ничего еще не было понятно. Слово «большевики», произносимое по-разному: кем с надеждой, кем с ненавистью. Люди приходили растерянные. Роптали, негодовали, кому-то грозили. Лилович совсем пропал.
Учредительное собрание наконец-то созвали, но сразу же разогнали. Тем упорнее сидели они с Варей под липой, храня от разгона свое, маленькое. Вороны охрипли, крича. С ветвей капало, падало. Вороны прыгали, орали. Ничего не было понятно. Папа где-то пропадал, а когда был дома, спорил с кем придется, рубил воздух ладонью, говорил о «тотальном счастье всего человечества». Феде очень нравилось слово «тотальное». Мама держалась молодцом, посмеивалась, когда другие дамы плакали.
«Тотального счастья» покуда не было видно. Еда становилась хуже, скуднее. Нельзя было купить дров, да и вообще ничего. Разве на рынке, по бешеным ценам. Цены кусались, как собаки. Все это называлось звучным словом «разруха». Как удар топора: раз-руха!
Задавленный мусором, немой, неподвижный, Федор Филатович лежал в личной своей разрухе. На грудь ему давила тяжелая, выброшенная из окна фаянсовая раковина, а на кухне непрестанно бормотал кран. Это бормотание сливалось с криком митингующих ворон. Очень это было тяжело, очень. В воспоминаниях уже не было ничего отрадного, но он был к ним прикован, обречен. Надо было понять, отчитаться, хотя бы перед собой. Память мешала, путалась. Было когда-то такое развлечение: бег в мешках. Люди путались, спотыкались, падали, смеялись. И он сейчас бежал в своем мешке, но не до смеху ему было.
