— Почему?
— Очень просто… Занимались это кружком ночыо, а он и подкрадись. Ему тоже сдали.
— Ну!
— Ну и налетел на 16 рублей.
— Очень хорошо. Еще чего просветительного ист ли? Словесность, например?
— Есть. Словесность у нас едовитая. Как учнут поливать, ястреба на лету падают, машина останавливается и даже мастер в обморок надает, со всех своих четырех ног. У нас, мил человек, в общежитии ни один человек не выдерживает. А ежели баба подойдет, то от словесности моментально вверх ногами встает…
— Так… так…
Рабкор в теленке постоял еще с минуту и пошел обратно:
А сзади него, словно улей, гудела мастерская, и из общего гомона вырывались отдельные:
— Встань до сдачи. Рюпь в банку!
— Мать-пымать, за отца замуж отдать!
— Расшибу!
— Караул! Режут!
— Ставлю сапоги на-кон!
— Двойка, в три господи-бога!..
* * *
Рабкор посмотрел по сторонам, сел на тумбу и записал в обмусоленный блокнот:
«Несознательная колбасная Пищетреста № 17».
Задумался, посусолил карандашом и положил орудия производства в карман.
— Организованно живут дьяволы… И булавки не подточишь!..
Митревна услыхала залихватскую музыку со двора заводского культпросвета и подползла к щелке.
— Хоронют кого, аль обзаконивают, сосватамши?
Три минуты она не могла ничего понять, потом вдруг закрестилась и быстрым лётом сиганула по проулку. С жареными семячками сидела у тумбы Кондратовна.
— Пришли, милая. Своими глазами видела. Один важный такой, веселый, так и стелется. И отец дьякон Сафроний там и управляющий там… Встречают милая… С палетами, при сабле, усищи — во!
Кондратовна хлопнула глазами, отвечала:
— Я ж тебе, алмазная, говорила. И видение было и знамения, — подхватила корзину и помчалась направо, а Митревна помчалась налево.
К щелке подошел комсомолец Дудкин и купеческий сын Штопоров.
— Почему музыка, Штопоров?
— Мильтоны даве у Кабанихи аппарат реквизнули и боченок перваку. Наверно, с радости режутся.
— Гляди, гляди…
Штопоров побледнел, а Дудкин позеленел.
Скорее, Тишка, прячь документы и звезду в сапог и шпарь к нам в сарай. Тебя первым делом в расход пустят. А я спрячу.
Дудкин переложил бумагу из правого кармана в левый, сунул кепку со звездой в голенище и тяжело задышал:
— А как же наши-то? Побегу звонить. Соберемся ватагой и налетим.
Оба помчались куда-то.
В Исполкоме тов. Фрадкин прыгал у телефона.
— Кто говорит? Предзавкома? Какая банда? С погонами? На дворе? Сидоренко! Летом! На когтях!
К заводу бежали шесть чонов. Из милиции торопились тяжелые мильтоны, прожевывая кашу. У каланчи начальник угрозыска собирал «своих» и что-то разъяснял.
