, на вечное – пребывание в лаборатории. Оттуда ему бы рано или поздно пришлось выйти за едой, водой или воздухом и – погибнуть. Так что Эдвард, пытаясь украсть костюм, сам, можно сказать, угрожал ему смертью.
И потом, возможно, мистер Лумис думал о большем, чем просто о выживании. Бредя, он говорил, что костюм был слишком важным, чтобы растрачивать его впустую, называл его «самой полезной вещью». Возможно, он думал не только о себе, но о сохранении человечества. В то время он еще совершенно точно верил, что в убежищах могли выжить люди – на подземных базах ВВС и тому подобных, и, кроме костюма, единственного в своем роде, не было других средств связаться с ними. Костюм и впрямь был слишком важным, чтобы растрачивать его попусту. Если он думал именно так и если Эдвард не хотел этого признавать, будучи эгоистичным дураком, тогда Эдвард был неправ.
Все зависит от того, каким был этот Эдвард. Если честным и ответственным, если действительно собирался вернуть костюм и сдержал бы слово, то, наверное, мистеру Лумису стоило одолжить его. Хотя, конечно, как он говорил, вдруг что-то случилось бы? Но если Эдвард просто хотел безрассудно улизнуть, тогда я не могу слишком винить мистера Лумиса.
Но что если мистер Лумис хотел оставить костюм себе? Что если он рассчитывал, когда придет время, сам сбежать из бункера на поиски возможно уцелевшей цивилизации? В конце концов, в итоге он так и сделал.
Так что в каком-то смысле все зависит о того, кем был – и есть – мистер Лумис. И, честно говоря, я этого действительно пока не знаю.
Меня одолевают сомнения. Если он выживет и придет в сознание, спросить его об этом? Он явно не хотел распространяться о том, что произошло: в своем рассказе про лабораторию, костюм и поход в Чикаго он ни разу вообще не упомянул Эдварда. С другой стороны, трудновато будет, живя вдвоем, знать его секрет и не проговориться.
Мне придется принять решение.
6 июня
Сегодня утром я опять ходила в церковь, утратив всякую надежду. Он лежал неподвижно, не подавая никаких признаков жизни, кроме очень слабого дыхания, уже более тридцати двух часов. Я начала чувствовать себя так, как будто в конце концов снова осталась одна. Нелегко было думать о нем как о человеке, способном говорить и мыслить. И все же я не хотела сдаваться, чувствуя: сдамся я – сдастся и он. Потому и пошла в церковь.
День был пасмурным, воздух пах свежестью и влагой. Ночью пролился небольшой дождь и собирался снова. Подходя со мной к церкви, Фаро побежал обнюхивать траву, где я оставила птенца, но тот уже исчез. Не сомневаюсь: родители вернули его в гнездо.
