– Значит, ты не принц?
– И даже не дворянин?
– И злонамеренно обманул герольдов?
– И меня?
– И нас всех?
– Оба обманули?
– И ты отдал ему свой титул?
– Отказался от своего рода?
– Ради чего?
– Чтобы тебя не выгнали из какой-то презренной Школы?
– Чтобы заморочить всем головы?
– Да я скажу отцу, и он разгонит ваш притон полоумных шептунов за пять минут!
– Вы часто хихикали за нашими спинами, молодые люди?
– Воображали, что вы – самые умные, да?
– А еще вы мошенничали на турнире при помощи магии!
– И свалили всё на другого!
– У этого другого есть имя, деточка.
– А мне глубоко безразлично, что у него есть, и чего у него нет, потому что ты видишь, тетушка, видишь – они все одинаковые!!! – взъярилась Изабелла и шагнула к снедаемому стыдом и раскаянием Лесли, исступленно сжимая кулаки, словно хотела ударить, излупить, измолотить нахального самозванца, мужлана, хама, да как он смел!..
Одно дело, когда отказываешься ты. Но когда отказывают тебе… да еще тот, кого считала карманной игрушкой, заводным солдатиком, чем-то раздражающим, но пожизненным и невыводимым, вроде родимого пятна…
Негодяй! Он за это поплатится!..
Лесоруб понурил голову, но не отступил.[40] Да если бы даже и было куда отступать – сейчас, когда с души у него впервые за два дня словно замок Гавара свалился, он был готов принять любое возмездие, претерпеть любое наказание, смириться с какой угодно карой. Обнаруженная вина – словно вскрытый нарыв: один раз больно, но заживет скорее, любила говаривать его бабка. Был самовлюбленным ослом – получай за это. «По мощам и елей», – еще одно любимое ее присловье.
Лесоруб глянул искоса, отыскал украдкой Грету – осунувшуюся, бледную, будто раненую, сверлящую взглядом загаженный грабастиками пол под ногами, вспыхнул, и торопливо опустил глаза.
По-хорошему, надо бы ей сказать, что он сожалеет, что виноват, что был дураком и подлецом, что своего ума нет – чужого не прибавишь… Но что из этого она еще не знала? По-хорошему, конечно, надо бы все равно… Пусть не простит. Пусть обругает. Пусть ударит. Он бы на ее месте, если бы после эдакого фортеля кто-то полез к нему извиняться и дружбы снова искать, так этому гаду врезал – через полдеревни бы летел кубарем… Надо бы, само собой, извиниться… Но стыдно ему было так мучительно, так больно, что даже посмотреть, не то, что приблизиться или заговорить, не мог найти он в себе силы.
Бедная Грета… Сколько она из-за меня перетерпела… Я бы на ее месте… я бы… я бы… Да и по отношению к Агафону я вел себя как последняя свинья… А он ко мне – как предпоследняя. Потому что последняя – всё-таки я…
