Ни души. Дорога – как безукоризненный, ослепительный асфальт. Костя радуется:
– Американцам такой хайвэй не снился!
…Через четыре часа неслись обратно по этой же дороге. Январское солнце заходило. Небо и сугробы светились прозрачно и рубиново, будто на них пролили дорогое вино. Но в машине стояла печальная тишина, от утреннего настроения следа не осталось. Ксюшка спала на коленях у Кати, на личике дорожки от слёз.
В Ольшанке дружно топились избы. Над каждой кверху поднимался белый, ровный столб дыма, кудрявый и крепкий, точно изваянный из гипса. Казалось, небо не падает на землю, подпираемое этими прочными ольшанскими столбами.
У магазина топталась бабка. Катя выскочила спросить дорогу до телятника. Беззубая старуха долго не могла сообразить, что от неё хотят. А поняв, открыла рот… Нынче летом Ксюха, собирая на даче колорадских жуков, забыла их в плотно закрытой банке на солнцепёке. Через неделю Катя обнаружила банку. Заранее морщась и отворачиваясь, отвинтила крышку… Вот такой же ужасной сырой гнилью дохнуло из чёрного провала старухиного рта.
– Какая она старуха? – возразила завфермой Ираида, которую они отыскали в конторе и повезли с собой. – Это же Галька Арефьева, ей тридцать шесть есть ли? Да вы про неё писали, когда практику в газете проходили, помните? Передовик, по 40 тысяч литров молока надаивала. На всю область гремела. Нынче вот только с панталыку сбилась, себя не соблюдает. В непорядок пришла, это маленько есть.
«Маленько»… Катя вынула из сумочки пузырёк итальянских духов, капнула на палец, нанесла у крылышек носа, чтобы не думать про колорадских жуков.
Телятник чернел посреди поля, покрытого пышным девственным снегом, посыпанного алмазной пыльцой. «Под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце…»
Не то, что тропки, намёка на человеческий след нет. Туда ли приехали? «Туда, туда», – бормотала смущённо Ираида. Катя натянула поверх торбасов спортивные брюки и храбро, проваливаясь, где по колено, а где и выше, первой побрела к телятнику. В четыре ноги отгребли снег от болтающейся на одной петле дощатой двери.
Внутри оказалось холоднее, чем на улице: там хоть солнышко светит. Между досок крыши морозно синело небо. Стены щелястые – кулак пролезет, толсто заросли изнутри сухим снегом.
В морозной полутьме ни звука, ни шевеления. Катя, прижав варежку ко рту, стояла среди телячьего кладбища. Холмиками возвышались выбеленные морозом трупики. Торчали обтянутые кожей хребты, рёбра, судорожно вытянутые мосластые ноги: в чёрных пятнах, с признаками гангрены. Катя нагнулась, заглянула в мороженые мутные глаза мёртвого телёнка. Лиловые, как колокольчики на летнем лугу, где они паслись и играли под тёплым солнышком…
