Страшно подумать, какие муки пережили маленькие живые тёплые существа, постепенно превращаясь в насквозь мороженую плоть. Не кормленные, не поенные, трясущиеся в ознобе неделю: семь праздничных нескончаемых сорокаградусных декабрьских ночей и дней. Разделённые перегородками, не могущие даже прижаться друг к дружке, чтоб хоть чуточку согреться. Все новогодние праздники, когда Катя в тепле ухарски опрокидывала в рот шампанское и лихо отплясывала в гостях, у себя дома, в Доме журналиста, в ресторане, ещё где-то – всё это время малыши стояли здесь…
В углу взмыкнуло, застонало живое. Обессиленная тёлочка пыталась встать, слабо кидала ногами, но даже голову не могла удержать. Голова на тощей шее напоминала кошачью, со светящимися в темноте огромными глазами, с жутко, жёстко торчащими белыми, заиндевелыми усами.
– Зарплату не платят, полгода копейки в глаза не видели, – Ираида размахивала руками, с видом опытного экскурсовода. – Колхозники не люди, за бесплатно работать? Телёнков жалко, я – по домам, а мне в рыло кукишами тычут. Тебе, говорят, телёнков жалко, а нам наших ребятёнков жальче. А тут – праздники. А тут – зима продыху не даёт, в жисть такую вторую не помню. Когда же кончатся холода, а? Второй месяц под минус сорок держится, едрит их… – Ираида смачно выразила своё мнение по поводу морозов. – Силос в яме замёрз насквозь. Потыкали вилами да ушли. Речка промёрзла до дна.
– Силос из года в год промерзает. Это не отговорка, – заметила Катя. – Пьют?
– Чего?
– Праздники-то, говорите. Пьют скотники, доярки?
– Ну, уж и пьют. Не больше, чем в городе. – Ираида кокетливо отмахнулась. От неё самой припахивало бражкой.
– Кто у вас отвечает за телят?
– Ну… Галька Арефьева и отвечает.
Катя вспомнила дохнувшую смертью женщину у магазина и содрогнулась: вот в чьей власти находились доверчивые тёлочки с лиловыми глазами-колокольчиками.
…– Мужиков созвали, – продолжала словоохотливая Ираида. – Пообещали с каждой тёлочки ножки и хвосты на студень, к Рождеству-то разговеться. Какая ещё дышит – тут же свежевали. Некоторые так в лёд вмёрзли, матушки, – с кожей, с мясом отдирали. Теля ревут, мы, бабы, ревём. Страсти, не приведи господи!
– Мамочка! – Позади стояла Ксюшка, глазёнки в пол-лица. Идиоту Косте хватило ума привести сюда ребёнка. – Мамочка! Там мёртвые телёночки! У них шёрстка дыбом стоит, и на щёчках слёзки замёрзли. У всех! – у Ксюшки самой на ресницах наливалась слезища.
Слеза ребёнка стоит мира, будь то ребёнок человеческий или коровий. За слезинку дочери Кате хотелось идти и убивать виновных – тех, кто устроил массовое бессмысленное и равнодушное убийство телят. Всю последующую неделю она фурией носилась по всевозможным кабинетам. Районная администрация от происшедшего сразу отреклась:
