— Помилуйте, сударыня, когда надобно кому-нибудь помочь, я не привык раздумывать, сколько мне это будет стоить! Вы можете располагать моим состоянием и всем моим добром, исключая те три меры бобов, которые я несу на плече, потому что они принадлежат не мне, а моим родителям, те же, какие принадлежали мне, я только что подарил почтенному филину, святому волку, который проповедует не хуже отшельника, и трогательнейшей из горных коз. И потому у меня не осталось ни единого боба, который я был бы вправе вам отдать.
— Вы смеетесь надо мной, — возразила Душистая Горошинка не без досады. — Кому нужны ваши бобы, сударь? У меня, благодарение Богу, нет никакой нужды в ваших бобах; к моему столу их не подают. Услуга, о которой я вас прошу, состоит в том, чтобы нажать на ручку и поднять откидной верх моей коляски, иначе я здесь задохнусь.
— Я бы охотно это исполнил, сударыня, — воскликнул Бобовый Дар, — если бы только имел честь видеть вашу коляску; но на этой тропинке, которая, кстати, кажется мне не слишком торной, я не вижу и тени коляски. Однако ж я не замедлю ее отыскать, ибо, судя по звуку ваших речей, вы пребываете где-то поблизости.
— Как! — расхохоталась Душистая Горошинка. — Вы не видите моей коляски! Вы же чуть не раздавили ее, когда бежали сюда, как безумный! Она перед вами, любезный Бобовый Дар, ее легко узнать по элегантному виду и некоторому сходству с турецкой горошиной.
«Сходство — это еще мягко сказано, — подумал Бобовый Дар, опускаясь на корточки, — я бы жизнью мог поклясться, что это и есть самая настоящая турецкая горошина».
С первого же взгляда Бобовый Дар заметил, что то была очень большая горошина, круглая, как апельсин, и желтая, как лимон, покоившаяся на четырех крошечных золотых колесах и снабженная дорожной корзиной, сделанной из маленького горохового стручка, зеленого и блестящего, как сафьян.
Бобовый Дар поспешил нажать на ручку, и дверь открылась.
В тот же миг из коляски, словно бальзаминовое семечко, выпорхнула Душистая Горошинка, проворная и веселая. Бобовый Дар застыл от изумления, ибо никогда не видел никого столь прекрасного. В самом деле, у Душистой Горошинки было самое очаровательное личико, какое только может изобразить кисть художника: глаза ее, удлиненные, как миндалинки, фиолетовые, как свеколки, бросали вокруг взгляды острые, как шило, а губки, тонкие и насмешливые, приоткрывались исключительно для того, чтобы обнажить зубы белые, как алебастр, и сверкающие, как эмаль. Коротенькое, довольно свободное платье, усыпанное розовыми огоньками, которые точь-в-точь походили на цветы горошка, доходило лишь до середины точеных ножек, обутых в атласные башмачки и шелковые белые чулки, такие гладкие, как будто их натягивали кабестаном; ножки эти были так прелестны, что невозможно было не позавидовать сапожнику, собственной рукой заключившему их в атласную темницу.
