, по которым мы с отцом и Анджеем, веселые, счастливые, смеющиеся, бродили под летним дождем. Каждой мыслью, каждым ударом сердца я убегал с этой площади, от этого дребезжанья колесных спиц, скрипа полозьев, от успокаивающего шепота, которым гасили боль, и в конце концов моя непослушная мысль, не подчиняющаяся велению сердца, жаждущая передышки, полетела на площадь перед собором св. Стефана, на Грабен, на прекрасную Кертнерштрассе, и когда начала кружить по тротуарам Ринга, когда миновала Burgtheater, когда заглянула в Naturhistorisches Museum, где я побывал однажды осенним днем, я подумал о принце и юной девушке
[32], про которых вскоре после приезда из Вены рассказала нам панна Эстер.
Мы сидели тогда в салоне, за окном порошил снег, самовар шумел, мы засыпали панну Эстер вопросами, а в ее голосе дрожало сдерживаемое волнение. «Ей было семнадцать лет, пан Александр, всего семнадцать! Вы понимаете? Какой возраст! Так и тянет петь и танцевать! Весна жизни! И сумей император сдержаться, разве случилось бы то, что случилось? Но он, в своей оскорбленной гордыне отца и правителя, настаивал на разрыве — мог ли кронпринц поступить иначе? При том, сколь велико было его отчаяние. Можно ли удивляться, что этим закончилось, что Рудольф выстрелил в Марию, а затем в себя? А в Гофбурге[33]еще объявили, что вначале она его отравила и лишь потом наложила на себя руки! Какое бессердечие! Ее нашли обнаженной, на кровати, прикрыли кучей одежды, пальто, его мундиром. Пуля пробила голову кронпринца за левым ухом. Ну неужели она могла совершить такое? Она, семнадцатилетняя, в весеннюю пору жизни? А кармелитки эти, — панна Эстер качала головой, не в силах простить сестрам из далекого монастыря слова, которые пересказал ей преподобный Олер, — кармелитки из Майерлинга молились не за двоих, а за троих! За троих! Как они посмели, что за подозрение, низкое, позорящее…
Да, они туда поехали, чтобы умереть. И всё обдумали. Всё. И ушли, как Филемон и Бавкида, которым удалось выпросить у богов одновременную смерть.
А потом, потом, когда баронесса фон Вечера умоляла, чтобы ей отдали тело дочери, эти люди из Гофбурга, эти страшные люди из Гофбурга… Переговоры с графом Таафе[34] — он ведь был всемогущ — ни к чему не привели. Вдобавок еще от баронессы потребовали, чтобы она немедленно, первым же поездом, уехала из Вены в Венецию, потому что — как ей сказал советник Эрмлих — венский люд, обожавший наследника престола, разорвет ее в клочья, если только она отважится выйти на улицу. А императрица, императрица якобы прислала баронессе фотографию того дома в Майерлинге, на которой кто-то пометил крестиком окно комнаты, где они…
