«Вот оно что: насекомые! Слыхали? — пан Эрвин с ироническим блеском в глазах потрясал «Курьером». — Насекомые! А даже если и насекомые, что с того? — Рука пана Эрвина застывала в жесте адвоката, выступающего по сложному делу. — Почему — прошу обратить внимание — эти насекомые собрались именно здесь, на куполе св. Варвары? Мало, что ли, вокруг других крытых жестью домов, не менее теплых? А Прус? Какие он подбирает слова — будто сам сомневается в истине, которую защищает! Да ведь защищает он ее только по обязанности!»
Ян нетерпеливо махал рукой: «Скажите мне, почему Бог всегда является на окнах, на деревьях, на крышах? Почему не на страницах Евангелия? Подумайте. Разве не так должно быть: читаешь Библию и видишь Его во всем сиянии? Вам известен хоть один случай, когда Он явился бы таким образом? Почему всегда оконное стекло, труба, башня?»
«Потому что, дорогой мой, — заявлял пан Эрвин, — у нас мало кто читает Библию. А ксендз Олендский чем-то встревожен. Вы заметили, пан Александр, с каким сомнением он обо всем этом говорит? А епископ? Набрал в рот воды и ни словечка, хотя и не отрицает, — известное дело, церковь нынче нуждается в чудесах…»
Но назавтра со всех сторон хлынули будоражащие вести. «Даже солнце по-другому заходит, — сообщил нам дворник Маркевич, когда мы снова вышли на крышу, чтобы, стоя у перил, высматривать знамения. — Вон там, — вытягивал он руку, — там, над церковью, вы когда-нибудь видали такие огни?» Мы молча смотрели на небо над православным собором на Саксонской площади, а там — мы могли бы поклясться, — в северной части города среди облаков мерцали как живая ртуть слабые огоньки, переливаясь множеством разных оттенков, обесцвечиваясь и вновь обретая окраску, будто сонное крыло ветра смахивало с лазури сероватые тени, чтобы вызволить из-под облаков светло-розовую подкладку неба.
«Эта иллюзия заразительна», — говорил Ян. Ах, возможно, так оно и было, да что толку, если даже цвет листьев, окраска туч казались более насыщенными, а контуры деревьев более осязаемыми, чем обычно, и весь город, чудилось, утопал в нежном голубином свете, словно в ртутном свечении сумерек мир смягчался, забывая о своей непреложной обязанности убивать. По вечерам над городом проплывали длинные терпеливые зори, каковые — поговаривали — имели право появляться в Петербурге, да и то зимой, над замерзшими каналами Невы, над шпилем Петропавловской крепости, над зданием Адмиралтейства, но ведь не здесь же, над Вислой, над собором св. Иоанна, над Замком, над костелом Сакраменток, вдобавок в разгар лета! Стаи темных птиц прилетали среди ночи на Старе Място и — немые, сонные, похожие на тронутые морозом листья черных буков — обсыпали башни костелов. На куполах церквей св. Троицы и св. Михаила Архистратига медь горела стеклянистым багрянцем, хотя за кладбищем на Воле уже не было видно солнца, а вестфальские колокола сами начинали раскачиваться на колокольнях, хотя ни единое дуновение не тревожило темный воздух. Прислони лицо к оконному стеклу — спящие на подоконниках голуби, разбуженные тобой, и не думали улетать, а только лениво приподнимали желтые веки и через минуту опять засыпали. Ах, мы знали, что это всего лишь свет мечты озаряет город и реку, но счастливая легкость души была куда убедительнее, чем трезвые слова разумных.
