Самыми скверными были ночи. Я просыпался в час или в два, услышав из-за стены крик, и долго не мог собраться с мыслями. Кто-то, чье лицо мне не удавалось высмотреть в темноте, отбирал у панны Эстер сон.
Потом появились небольшие покраснения на лопатках и бедрах. Доктор Яновский постучался ко мне во вторник в восемь утра: «Пан Александр, нужна ваша помощь. Нам самим не справиться». Панна Розвадовская начала осторожно разрезать бинты. Мы с доктором Яновским приподняли панну Эстер, панна Розвадовская стянула с нее сорочку и спокойно, аккуратно снимала, одну за другой, длинные, потемневшие от пота ленты. Ярко светила лампа — доктор Яновский снял фарфоровый абажур. Панна Эстер, погруженная в нехороший сон, тяжело дышала; когда мы переворачивали ее на бок, запрокидывала голову; вздернутый подбородок, пересохшие губы; она словно выныривала на миг из воды, чтобы глотнуть воздуха, и проваливалась в скомканную постель, вжималась щекой в подушку, а я, помогая доктору Яновскому, поддерживая ее голову, поднимая руки, подсовывая подушку под затылок, с трепетом смотрел на осторожно высвобождаемую из многослойных влажных повязок, белую и теплую ее наготу, на которой крохотными струйками пота рисовался мудреный иероглиф муки.
Она закусывала губы, словно хотела, преградив путь дыханию, погасить боль, но проходила минута — и возобновлялись эти тяжелые, ритмичные, маслянистые вздохи, тихие стоны, подергивания головой, будто кто-то горящей спичкой касался обнаженной шеи. Стянутые с плечей бинты извивались в изножье кровати. Меня вдруг осеняло, что никогда тело ни одной из женщин, побывавших в моих объятиях, не откликалось с такою силой и так чутко на любовное прикосновение. Мы сворачивали влажные бинты, меняли простыни, протирали мокрым полотенцем бедра и колени, а она, вертя головой во вмятине подушки — то вправо, то влево, — размеренно дышала, будто кто-то…
Эта картина осталась во мне навсегда. Я стоял около кровати, смотрел на ее боль, и приходила страшная мысль: нужно положить этому конец, сейчас, немедленно, ни секунды не мешкая, хватит, какой смысл, да-да, немедленно это пресечь… я стоял над ней, смотрел, грешно так смотреть, я хотел ее защитить, но не мог отвести взгляд, смотрел, как изгибается шея, как смыкаются веки, боль пересыпалась в ней, точно раскаленный песок, наглухо замкнутый под кожей, отгороженный от нас, скрытый, так откуда же это впечатление, будто кто-то, кого мне не дано увидеть, касается ее, причиняя боль, на моих глазах делает с ней, что хочет, дергает за волосы, выкручивает запястья, выламывает пальцы… но ведь никто к ней не прикасался, ей просто больно, вот и все… я так никогда и не избавился от этой картины.
