Тятька осторожно, быстрым движением отрывает пузырь от соломинки, дует на него снизу, и пузырь летит вверх, а Лерка прыгает, топает ногами от восторга. Пузырь лопается, и ничего от него не остается, кроме нескольких капелек, упавших Лерке на нос. Весело! И здесь любовно и тепло следят за ней и тятькой мамины синие глаза. Хорошо Лерке под теплым родительским крылом! Вот только баба Палага ворчит, пьет черный, как деготь, чай, курит гольдскую трубку и кашляет-каркает:
— Балуете ее, потом она вам на шею сядет! Привыкнет жить как у Христа за пазухой…
Вот тебе и у Христа за пазухой!
Маманя слегла сразу. А в то утро Лерку разбудил голос крестной матери:
— Надо бы ее поить беспрестанно — кровь смачивать…
Лерка открыла глаза. Наро-оду! Маманя спит. Тихо-тихо спит, а сама улыбается. Мать закрыли до подбородка белым полотном. Как она крепко спит, не стонет больше.
— Проснулась, сиротинка горькая? Разнесчастная ты моя крестница! — запричитала Марья Порфирьевна, склонившись над Леркой.
— Пусти, кресненька, к мамане хочу.
— Умерла твоя маманя. Умерла!
Леркино сердце падает вниз. «Умерла!» Словно издалека, как через подушку, положенную на ухо, доходят причитания крестной:
— Гранюшка! На кого ты сиротами дочку свою утробную оставила и мужа, ясна сокола?.. И когда я в девках жила сладко, и когда замужем жила натужно, и когда была во вдовьей беде, словно по горло в воде, ты была мне единственным светом в оконце!.. Ох, Граня, подружка моя разлюбезная, на кого ты нас оставила?
— Будя, будя, кума Марья! Душу ты мне вымотала криком своим, и так сердце кровью запеклось…
Тятя! Голос у тятьки чужой, хриплый. Ворот на груди разорван, волосы, всегда гладко причесанные под кружало, растрепаны.
Увидел Лерку и сразу, как дерево в лесу подрубленное, рухнул на скамью, закрыл лицо руками.
— Что с ним будет? С ума, поди, Михайла свихнется. Скучает как, страсти!
Почему крестная, как увидит ее, суровит брови, хмурится? Почему Димка надулся и молчит? Ни разу не залепил в спину снежным комом и рассматривает ее, как чужую. Ничего не понимает Лерка. Разбежавшись, она толкает Димку в спину. Он кубарем катится с горы, но не дает ей сдачи, а, заложив руки в карманы, цедит сквозь зубы:
— Думаешь, я трушу? Так бы саданул — одна голова в снегу торчала. Мать тебя бить не велела: ты сирота, У тебя мачеха будет. Утром маманя разливалась: «Родная матушка — лето красное, мать-мачеха — зима лютая…»
— Какая мачеха? — больно ёкает Леркино сердце.
