Их просто обходили стороной, чтобы не оказывать им помощи – ведь в нашей ситуации дать воды, или помочь встать своему собрату по оружию, являлось проявлением высшей степени доброты, достойной горячих слов благодарности.
Дорога кишела солдатами, утратившими все человеческое, дошедшими до такого уровня, что даже враги брезговали брать их в плен. Каждый день эти несчастные делали нас свидетелями сцен слишком ужасных, чтобы подробно описывать их. Некоторые из них утратили слух, другие – способность говорить, а очень многие просто сошли с ума – они питались жареным мясом своих мертвых товарищей и даже грызли свои собственные руки и оружие.[152] Другие так ослабели, что не могли подбросить камней или дров в разведенные ими костры, они сидели на трупах своих товарищей и тупо смотрели на горящие угли. Костры еще горели, а эти живые привидения уже лежали на тех, на ком они еще недавно отдыхали. Многие обезумели совершенно. Чтобы согреть свои замерзшие, лишенные обуви ноги, они просто клали их на костер. С истерическим смехом они бросались в огонь, и погибали, издавая душераздирающие крики, а их такие же безумные товарищи подражали их примеру, и их постигала та же участь.
В этом жалком состоянии мы подошли к деревне Руконы,[153] от которой остались только несколько разбитых, заполненных трупами, амбаров. До Вильно оставалось только три лье, многие ускорили шаг, чтобы прибыть первыми в этот город, где они надеялись найти не только обилие съестных припасов, но и несколько дней желанного отдыха. Тем не менее, 4-й корпус, не насчитывающий и двухсот боеспособных солдат, задержался в этой убогой деревне.
На рассвете мы поспешили покинуть Руконы, где холод и дым не дали нам возможности сомкнуть глаз. Когда мы выступали, к нам быстро подъехали бывшие в арьергарде баварцы, с криками, что их преследует неприятель. Вечером накануне много говорилось, что они одержали несколько побед в стычках с казаками, но их состояние опровергало это известие. Тем не менее, чтобы быть справедливыми, нужно отметить, что они до сих пор сохранили несколько пушек, но их лошади так ослабели, что они просто не могли их везти.
Каждый новый день марша представлял повторение тех печальных сцен, которые я уже коротко описал. Сердца наши зачерствели от этих страшных зрелищ до такой степени, что уже вообще потеряли способность чувствовать что-либо. В том диком состоянии, в котором мы находились, нами управляло только чувство самосохранения. Мы думали только о Вильно, и надежда, что там мы сможем отдохнуть, так радовала тех, кто был в состоянии идти, что они не обращали внимания на упавших и умирающих. Однако, Вильно – кумир наших надежд, город, к которому мы так рьяно стремились, оказался для нас вторым Смоленском.
