— Сомневаюсь, что это имеет отношение к богам, — заявил он. — В детстве мне рассказывали, что дикие гуанчи с Тенерифе боготворят Тейде, но не из-за снега, а потому что в гневе гора плюются пламенем. Когда она громко рычит, даже на Гомере трясется земля, а в иные ночи небо озаряется огнем.
— Думаешь, что Большой Белый может плеваться огнем?
Сьенфуэгос пожал плечами, честно признавшись в своем невежестве.
— Кто знает? — он долго молчал, наблюдая, как солнце скрывается за грядой высоких холмов справа, а когда оно полностью исчезло, неохотно спросил: — И что будем делать?
— Отдыхать... — пробормотала девушка, опустившись рядом с усталым видом. — Завтра продолжим.
— Зачем? И так ясно, что это всего лишь гора.
— Если купригери, пемено, мотилоны, тимоте и чиригуана считают, что она обладает магической силой, может, так оно и есть.
— Они всего лишь суеверные индейцы, на них производит впечатление всё, чего они не понимают.
Дагомейка прислонила голову к стволу дерева и со странной твердостью во взгляде уставилась на торчащие из чистейшей белой поверхности черные скалы, слегка улыбнулась и ответила, сохраняя неподвижность:
— Если я была так глупа, что пришла сюда, то теперь не буду настолько глупой, чтобы вернуться. Тебе разве не интересно узнать, что такое снег?
Сьенфуэгос окинул взглядом глубокие расселины, высокие скалы и обширные пустоши, отделяющие их от склонов величественной горы, и громко и недовольно вздохнул.
— Мне интересно, — признался он. — Но не думаю, что идти дальше — хорошая идея, — он долго молчал, а потом добавил: — Не нравится мне этот Большой Белый. Не нравится. И думаю, что мы ему тоже не нравимся. Давай вернемся, прошу тебя!
Он произнес это таким умоляющим и испуганным тоном, что негритянка повернула голову и удивленно посмотрела на Сьенфуэгоса, словно обнаружила какую-то новую черту его характера.
— Боишься? — спросила она наконец.
— У меня дурное предчувствие, — неохотно признался Сьенфуэгос.
Африканка ласково потрепала его бороду.
— Не волнуйся, — сказала она. — Я и мой сын здесь, и мы о тебе позаботимся. Не позволим этой огромной горе причинить тебе вред, — и она больно ущипнула его за нос. — Ты мне веришь?
Канарец хотел ответить, что боится не за себя, а как раз за нее и ребенка, но промолчал.
И это молчание перетекло в долгую и беспокойную дрему, когда голод, усталость и упадок духа взывали к тому, чтобы позабыть о реальности, но настойчивый комариный писк всю ночь не давал спать спокойно.
