Любаша, задумчиво глядя на пробегавшую цепочку желтых огней, сказала:
— Ну, и дурак, этот твой звездочет… Сказал бы нужную этому царьку правду зато мешок бы золота получил! Это не четыре тысячи в месяц, за которые я тут страдаю… Да еще моя напарница, Наташка, чем-то траванулась… В железнодорожную больничку уложили с подозрением на дизентерию. А я тут одна, как пчелка, и чай им разноси, и туалеты мой, и с зайцами разбирайся!.. А ревизоры за… одно место возьмут, что я им скажу? Пожалела бедного художника, который купил миллион алых роз и остался без копейки? Что билет с документами и деньгами у него на вокзале украли? Эту правду им скажу? Только она им не нуж-на! Не нужна им моя правда! Им их правду подавай: чтобы в кармане густо звенело, чтобы они только в поезд сели, а звонкая копейка уже им капала… Я им в ножки брошусь: «Не углядела, родненькие!..». А им моя повинная головушка ни к чему. Они мне за провоз безбилетника по своей правде протокольчик выпишут, а моё начальство с меня премию снимет. Вот вам и правда. А на одну зарплату проводницы пассажирского, не фирменного, не проживешь. В магазинах-то даже подсолнечное масло вдвое подорожало! Что у них там — семечки кончились?
Проводница с каким-то ожесточением бросила ложку опять в пустой стакан, и та жалобно стала звякать на стыках рельсов — поддакивала, жалела так свою бедную хозяйку.
— Вот она, моя правда! И всё, заметь, за те же четыре тысячи! А в магазинах цены-то!.. Цены!..
Она перевела дух, глядя на разложенные рисунки Максима.
— Я ведь не художник, деньги рисовать не умею… Это тоже правда.
Он вздохнула, отходя сердцем:
— Вот и выходит, что у каждого — своя правда. У императора — своя, у художника — своя, а у Любки-проводницы — своя… И они никогда не пересекутся во времени и пространстве. Потому что я не хочу знать его правды, а он — моей. Выходит, правильно, что казнил твой цезарь этого правдолюбца, Аксл… Как его?
— Асклетариона, — подсказал Максим. — Никто не запоминает его имя с первого раза…
Максим снова вытащил дребезжащую ложку из стакана.
— А знаешь, ты права…
— В чем?
— В том, что каждому удобна «своя правда», которая вовсе не правда… Своя версия. Не более того. А голой правды люди знать не хотят. Зачем им она, такая прямая и неудобная? Только мешается у всех под ногами…
Люба молча встала, взяла пустой стакан в подстаканнике и, задев Максима острыми коленками, вышла в коридор. Зажурчал кипяток из краника титана.
