Но даже на фоне такого зверинце ее муж поражал некой изысканной экстравагантностью — это был огромный, ревнивый, тупой и сентиментальный мафиозиё, страдавший, ко всему прочему, кулинарным талантом. Особенно ему удавался борщ.
Нелепый этот брак вместо того, чтобы естественным образом развалиться на второй недели, стоял незыблемой стеной, и, несмотря на все дикие Тонины загулы и измены, протянулся уже на шестой год, обзаведясь теперь еще и потомством.
— Ты похорошела, — сказал Боря и не польстил: она, в самом деле, как-то привлекательно округлилась после родов.
— Спасибо. Поможешь?
— Конечно, — Боря нагрузил себя извлеченными из багажника сумками.
— Рассказывай.
— Да подожди ты, дай хоть до дома дойти. Маленький там?
— Сейчас покажу.
— О, Боренька, привет, — обнаружилась на веранде Анна Георгиевна с зажатой в зубах неизменной сигаретой и книгой, в зубах не зажатой, но заложенной зато указательным пальцем. Одета она была в короткие обтягивающие штанишки и топик, предававшие ей вид еще безумней обычного. Вообще, в этом доме всегда ощущался легкий и симпатичный налет сумасшествия.
— Видела тебя по телевизору.
Боря, как и положено воспитанному молодому человеку, вежливо улыбнулся, вопросительно наклонив голову.
— Очень мне понравилась эта твоя песенка: "Хочет девочка шоколадку, трам-бара-ра-пам-пам", — напела она, разом переврав и мотив, и слова, что, впрочем, большого значения не имело, поскольку Боря к этой песенке решительно никакого отношения не имел.
— Спасибо.
— Так. Что-то мне надо было сделать: — Анна Георгиевна щелкнула пальцами. — А, вспомнила. Я пошла к Наде, без меня не шалите.
— Хорошо, подождем вас.
— Не умничай, — бросила она через плечо, удаляясь вглубь дома.
Боря торжественно оглядел сопящего младенца, без труда удержавшись от традиционности в духе "маминых глазок", и взялся пить чай.
— Ты не против, если я покормлю? — бросила Тоня взгляд на расшумевшуюся коляску.
Боря был не против.
— Антуанетта, а чего ты вдруг решилась? — ему было очень неловко сидеть к ней спиной, и он развернулся, оперевшись взглядом об стол.
— Ты о чем?
— О чем: о ребенке. — Боря принялся разглядывать обойный узор.
— Боже мой, какое джентльменство! Боря, можешь смотреть на меня, только пообещай не перевозбуждаться.
— Я постараюсь.
— Мог бы, кстати, и пококетничать: страстно задышать или, там, завести упоенно глаза.
— Ну, знаешь ли, после твоих топлессовских загораний это было бы несколько нарочито.
— Подумаешь: такое зрелище каждый раз, как в первый.
