Отец сверкнул белками сердитых глаз:
— Анна, брысь отсюда, пока мое сердце обиды терпит!
А утром мы с отцом встали пораньше, впрягли Гнедка в оглобли поливалки и набрали в нее из пруда воды. Я повел Гнедка между картофельными рядами, а отец открыл на нижней части бочки разбрызгиватели воды. Она шла хорошо, и отец чуть не плясал от радости.
— Мишка, видишь? Вот какую мы с тобой штуку придумали, а писарь кричал, что у русских людей мозги плохие. У самого Зубоноса мозги в чернилах!
Вечером отец куда-то ушел и мать мне сказала:
— А ну, веди меня и кажи, как вы с отцом над картошкой мудровали!
— Мы не мудровали, а теплой водой из пруда ее поливали! Двадцать бочек вылили..
— Ладно хвалиться-то! Веди и показывай!
Пришли мы на усадьбу, и мать стала по картофельным бороздам бродить: приседала, руками раскапывала землю, сминала ее в комочки и шептала:
— Гляди, чудо какое! Вся земля до самых корешков мокрая! Ну, картошечка, теперь мы тебя надолго накормили-напоили. Расти веселой...
Когда мы с матерью возвращались домой, она раскаялась:
— Прости, господи, мое согрешение: зря я супругу-то перечила и его сердила: хорошую он поливалку сделал! Это, господи, ты его надоумил: сам-то он бы не додумался...
Но мать это сказала при мне, а перед отцом промолчала: гордость помешала! Мы и спать легли молча, точно чужие.
Утром отец поднял меня затемно:
— Вставай, поедем в город Лукоянов. Покажем картофельную сажалку господину земскому агроному Каргеру. Может быть, она ему приглянется?
Мать заворчала:
— Уж полно людей-то смешить! То удумал дерева на берегах речек сажать, то картошную машину сделал, то... Иду улицей, а бабы пальцами в мою сторону тычат: «Жена бондаря идет!» — «Это разве она? Ох, он и чудак!» Вот и земский агроном над тобой посмеется!
Отец отмахнулся:
— Никогда от тебя ласкового слова не слыхал! Все стараешься сказать с ехидством да с подковыркой, словно я тебя не родной муж, а супротивник или враг!
Мне было тяжело слушать перебранку родителей, и я выскочил из избы. Гнедко стоял впряженный и дремал. Вслед за мной вышел и разгневанный отец, сел в телегу и тряхнул вожжами:
— Н-н-о, Гнедко! Увози скорее отсюда!
И до самого города мы ехали молча. Отец заговорил только когда по левую сторону от дороги увидел двухэтажный каменный, очень мрачный дом. Окна были маленькими и зарешеченными. У ворот стояли часовые.
— Это, Мишка, и есть тюрьма! Ну а раз тюрьма, то, значит, в город въезжаем. Как села без церквей, так и города без тюрем не живут...
