и новыми сумками. Подумать только — жить тут всю жизнь.
Лавочки они не видели. Она была на другом конце вокзала, а к сластям теперь ни одна из них не прикасалась. Они забыли, как выглядит лавочка изнутри. Лишь иногда, очень редко, они забывали купить сигареты или газету. И тут, ругаясь про себя, мчались галопом по асфальту за пять минут до отхода автобуса, они вспоминали о кондитерской лавочке.
Когда девочки из школы снова приходили, они всегда притворялись, что не помнят его. Он читал притворство в их отведенных глазах и небрежных жестах. Он помнил, как они толпились у прилавка в синих форменных блейзерах, с перепачканными носами и липкими пальцами. Помнил, как они всем скопом перебегали после уроков на автостоянку, громыхая башмаками по гудрону. Он всегда ждал, пока они, запыхавшись, набьются внутрь, и только тогда выходил из каморки; это была такая ежедневная игра. Но они всегда были воображалами, даже тогда, особыми, не опускались до разговоров с простыми людьми. Он любил разговаривать: с водителями автобусов — про скачки, со всеми прочими — про погоду. Его раздражало, что эти маленькие мисс, со своими спесивыми голосами и школьными формами, не желают вступать в разговор. За это он мстил им легким поддразниванием.
Лица школьниц возвращались, скрытые под новыми очертаниями, покупали взрослые журналы, отрывисто произносили: «Пачку Мальборо». Его злило, что они стали такими неприступными.
Их каждый раз потрясало, что там работает тот же самый человек. Неужели все эти опьяняющие годы, что они менялись изо дня в день, он все так же шутил насчет «Уолнат-Уипов»? Им это ужасно мешало. Он как будто отрицал всякое движение, уныло стоя у себя в лачуге, подергивая тощей шеей и улыбаясь.
