Весь мир не то чтобы исчезал, вовсе нет. Он был, но он был где-то на втором плане, или даже на третьем, словно задник в театре или массовка в кино. Он был нужен, но не важен. Он был существенен, но не значим. И он ничего не мог изменить, потому что был лишь декорацией.
Она была поглощена этой женщиной, и она растворялась в ней. Глаза Марины, губы Марины, ее тонкие пальцы и узкие запястья, ее улыбка, ее полуулыбка, ее одежда, ее сигарета и тонкая струйка сизого дыма от этой сигареты, ее стакан с недопитым коньяком и матовым следом от губ, ее светлые, словно светящиеся волосы, ее ноги, закинутые одна на другую, -- все это приводило Марту почти что в исступление. Тем более сильное и мучительное, чем больше приходилось сдерживаться, чтобы не дай Бог не обнаружить его. Ни перед кем. И уж в первую очередь перед Мариной. Она с ужасом думала, что готова растечься, распластаться по этой женщине, вобрать ее всю в себя и раствориться в ней. И она шутила, и беззаботно смеялась, и острила, и была воплощением непринужденности, легкости и даже, пожалуй, безразличия, словно ей, в самом деле, было все равно, кто сидит напротив с тонкой сигаретой в тонких длинных пальцах, словно это такое обычное дело, что вот, она сидит и весело болтает с женщиной, которой не просто увлечена, а которую любит. И знает об этом, хотя та, напротив, наверное – и дай Бог! – не догадывается. И она смотрит на ее стройные ноги, и бедра, обтянутые тонкой серой юбкой, и они нравятся ей, и ей нравится смотреть на них, и на длинную тонкую шею, и на грудь под полупрозрачной черной блузкой, и совершенно не хочет думать о том, что на все, на что она смотрит и так ей нравится, принадлежит женщине.
И все это было действительно легко, потому что она просто смотрела, но ничего не говорила. Потому что ей было достаточно – пока достаточно – только смотреть, и совсем необязательно – касаться. Она еще не знала вкуса этих губ и этой груди, вкуса и запаха этой кожи, еще не вдыхала аромат старомодного «пуазона», смешанного с запахом неизменно французского лака для волос, не вбирала в себя дыхание Марины, отдавая всю себя и добровольно сдаваясь, отдаваясь на милость победительницы. И поэтому могла позволить себе только смотреть – и не хотеть касаться. И она не хотела знать, что будет, когда просто смотреть окажется недостаточно.
И еще потому это было все легко, что знала обо всем этом она одна, и никто больше. Это была ее страшная тайна, ее великая тайна. И она хранила ее, эту свою мучительную тайну, этот свой нежный секрет. И гордилась им, и стыдилась его.
