Словно бы нашлась, наконец, отсутствующая, но столь необходимая в ее, Марты, организме деталь. Или даже какой-то орган, или даже просто некая часть ее самой, без которой она сама была незавершенной, незаконченной. Без нее, этой «детали», этой неведомой части, она могла жить, могла быть и быть счастливой, и даже довольной собой. Но не могла быть удовлетворена собой, как если бы выиграла главный приз, и даже гран-при, и при этом действительно была на голову выше всех, но для себя - про себя - знала, что выиграла только в сравнении с кем-то или у кого-то. А в сравнении с собой, у себя самой все-таки проиграла.
И теперь она тонула в этой обретенной, наконец, самоудовлетворенности, в этом снисходящем на нее покое, который был столь… не приятен, нет, а органичен, естественен в своей неестественности. И становилось совершенно очевидно, что если поставить на весы всю эту благополучную, замечательную и такую удавшуюся жизнь и противопоставить всю ее только одному этому чувству покоя, то он, покой, перевесит. Как перевесила бы Марина, если бы вдруг пришло в голову поставить ее на весы со всем миром, бывшим, настоящим и будущим, со всей ее, Мартиной, жизнью. И выбор этот был сделан, и она каждую минуту, каждую секунду продолжала его делать, причем еще до того, как возникала в нем необходимость. И беспокоило Марту всегда только одно: а что Марина? Что чувствует она? И как долго она позволит быть рядом?
Марта забывала обо всем: о вопросах и ответах, о тревогах и беспокойствах, о неудобствах и даже некоторой неестественности, которую, конечно же, нельзя было отрицать, но от каковой все же не представлялось возможным отказаться. Хотя бы только потому – и в том числе потому, -- что просто не хотелось. И тогда оказывалось, что на все это бесчисленное множество вопросов можно дать один ответ. Один единственный ответ, который отрицал, исключал, уничтожал все вопросы, все бесчисленное множество вопросов. И заключался он в том, что она ее любит.
Она видела только Марину, только о ней думала, только ее слышала и только к ней прислушивалась. Прислушивалась, как прислушиваются не к словам, а к интонации, с которой эти слова произнесены. Так прислушиваются к своему ребенку, пытаясь определить, болен ли он и насколько тяжело, чтобы решить, нужно ли звать врача или все-таки можно справиться самостоятельно. Прислушиваются к близкому и любимому человеку, пришедшему с работы: вот он еще только переступил порог, а нужно срочно понять, что он – устал? озабочен? не раздражен ли, не обижен, не рассержен?.. Прислушиваются не слухом, а всем своим естеством, всей своей сущностью, словно пытаясь пристроить, приладить себя к тому, к кому прислушиваешься, и думая лишь о том, как это сделать -- быстрее, легче и органичнее.
