— А почему бы тебе не поспать снаружи? — предложил отец. — Ты всегда выбираешься под звезды, когда подступает осень.
Хальфдан обнял дочь крепко, как на поле Стикластадир, и снова она ощутила его дрожь.
— В это время лучше всего спится без крыши над головой. — Голос его звучал хрипло. — Звезды сейчас такие… хоть рукой собирай.
— Тогда пусти меня. — Сольвейг в ответ засмеялась и попыталась освободиться из объятий отца, но в глубине души ее зародилась тревога. На самом деле ей хотелось сказать: «Пожалуйста, не отпускай меня, никогда не отпускай».
— Ну что ж, Сольва, оправляйся.
За их хутором было возвышение, и туда пошла Сольвейг. Опершись на белесую березку — гибкую, как и она сама, — девушка загляделась на фьорд. Вода расплавленным серебром змеилась на север и сияла рыжим пламенем на юге и западе — там, где подступала к заходившему солнцу.
И сам холм окрасился огненным: алые листья рябины уже пахли осенью. Среди упругого мха глаза Сольвейг разглядели целую прорву черники. Она набрала ягод в кожаную суму, притороченную к поясу, но кое-какие из них отправились к ней в рот. Девушка жевала их до тех пор, пока ее язык и губы не стали синими, как у подменышей, которых приносят эльфы.
Мачеха Аста порой говорила ей, зажав во рту дюжину игл: «Словно про тебя слово придумано. Как есть подменыш! И эти твои глаза. Один серый, другой цвета фиалки. Смотрят так пристально и расставлены слишком широко. Ты и не юна, и не стара».
Сольвейг вздохнула.
Прижав ухо к замшелому камню, она услышала в нем будто бы раскаты грома. Отдаленные, как ее первые детские воспоминания.
Девушка не чувствовала страха, но знала: что-то происходит. Может, во глубине пещер, сочащихся влагой, в этих обителях гномов-кузнецов. Может, еще много, много дальше, в девяти днях конной езды сквозь морозный туман и тьму, в мире, где живут мертвецы.
Но едва она легла на землю — прямая, как свеча, — и прижала ухо к скале, земля вновь погрузилась в дремоту. Сольвейг не слышала ничего. Только собственное дыхание да жужжание мошкары.
Она перевернулась на спину и сцепила пальцы за головой. И задумалась о Стикластадире, о том, как отец не может — и никогда не сможет — отвязаться от воспоминаний о той битве. О том, какие руны ей лучше вырезать на найденной лопатке. Сольвейг смотрела, как кровоточащее солнце погружалось в воду, и, вздрогнув, завернулась в плед из овечьей шерсти — шерсти одноглазого Тангла.
Плед ее задубел от изморози, что падала с гривы жеребца, на котором по небу мчалась ночь, да Сольвейг и сама окоченела от седого мороза.
