Все ночи, вообще бóльшую часть времени мы проводили в ожидании чего-то: когда стихнет ветер или снег, когда по улице в последний раз пройдет продавец бозы[29], когда в печке начнет гаснуть огонь и пора будет подбросить дров, когда погаснет единственный дрожащий огонек на том берегу Золотого Рога; ждали, когда же придет наконец сон, а потом – утреннего призыва к молитве. В одну из тех ночей, когда мы очень мало разговаривали и предавались мечтам, Ходжа вдруг сказал мне, что я очень изменился и стал совершенно другим человеком. У меня заныло в животе, спина покрылась потом; мне хотелось возразить ему, сказать, что он не прав, что я такой же, как раньше, что мы похожи друг на друга, что стоит ему проявить ко мне прежний интерес, как у нас отыщется еще очень-очень много предметов для разговора… Но он был прав. Мой взгляд остановился на портрете, который я принес утром от художника и поставил у стены. Я и в самом деле изменился: растолстел от угощений на приемах, обзавелся вторым подбородком, мышцы мои стали дряблыми, движения – ленивыми. Что еще хуже, совсем другим стало мое лицо: от вина и поцелуев в уголках рта притаилось бесстыдство, от привычки то и дело впадать в дрему глаза приобрели сонное, умиротворенное выражение, какое бывает у дураков, довольных собой, своей жизнью и всем миром. Но мне нравился мой новый вид, и я это знал. Поэтому я ничего не сказал Ходже.
Впоследствии, до того самого дня, когда султан вызвал нас вместе с чудо-оружием в Эдирне, мне часто снился один и тот же сон: я нахожусь на бале-маскараде, напоминающем своей суматохой стамбульские празднества, только дело происходит в Венеции. В толпе гостей я замечаю свою мать и невесту – узнаю их в тот момент, когда они опускают свои маски публичных женщин. Во мне пробуждается надежда, я тоже опускаю маску, чтобы и они наконец меня узнали, но они никак не понимают, что я – это я, и указывают своими масками на кого-то за моей спиной. Я оборачиваюсь и вижу человека, который должен понять, кто я такой. Это Ходжа. Я подхожу к нему в надежде, что он меня узнает, однако он, не говоря ни слова, опускает маску, и я вижу себя самого в молодости. На этом месте я просыпался от ужаса и чувства вины.
В начале лета, узнав, что султан ожидает нас с чудо-оружием в Эдирне, Ходжа сразу начал действовать. Только тогда я понял, что у него все было наготове и что он всю зиму поддерживал связь с набранными нами людьми. Через три дня мы были готовы к отъезду. Последний вечер Ходжа провел, роясь в старых книгах с порванными переплетами, в недописанных трактатах, пожелтевших манускриптах и прочем хламе, словно мы собрались переезжать в новый дом. Проверил, работают ли заржавевшие часы для определения времени намаза, смахнул пыль с астрономических приборов, до самого утра листал книги, которые мы писали двадцать пять лет, да перебирал чертежи придуманных нами механизмов и старые черновики. На рассвете я заметил, что Ходжа переворачивает порванные и выцветшие страницы тетрадки, в которую я записывал итоги испытаний, когда мы работали над нашим первым фейерверком. Он спросил, смущаясь, не взять ли ее с собой – может, пригодится? Но, встретив мой равнодушный взгляд, разозлился и швырнул тетрадь в угол.
