Султан тоже ничего не желал знать о распускаемых нашими врагами слухах. И когда я стал жаловаться на них (а случилось это в те дни, когда Ходжа искал смельчаков, готовых забраться в нутро его страшной металлической махины, где стоял обжигающе-горячий запах железа и окалины, чтобы крутить там огромные зубчатые колеса), султан даже слушать меня не стал. Он, как всегда, попросил пересказать то, что говорил мне Ходжа. Султан не сомневался в нем, был всем доволен, нисколько не жалел, что доверился ему, и за все это благодарил меня. Разумеется, все по той же причине: потому что это я всему научил Ходжу. Он, как и Ходжа, говорил о содержимом наших голов; и у него, как у Ходжи, размышления на сей счет неизменно сопрягались с вопросом, который он тоже мне задавал: как живут люди там, на моей родине?
И я рассказывал ему множество удивительных историй. Я столько раз повторял их, что сам в большинство из них уверовал, хотя и не могу сказать точно, повествуют ли они о действительных событиях, случившихся со мной в молодости, или же это всего-навсего фантазии, слетавшие с кончика моего пера каждый раз, когда я садился за стол, чтобы писать книгу. Иногда я на месте сочинял несколько занимательных небылиц, но имелись у меня и такие рассказы, которые от раза к разу обрастали новыми подробностями, причем я сам не мог понять, откуда их брал – из воспоминаний или из снов. Одна подробность особенно нравилась султану, так что я никогда не забывал упомянуть о ней: в моей стране все носят одежды, имеющие множество пуговиц. Но было и несколько подлинных воспоминаний, не стершихся из моей памяти за двадцать пять лет; например, как мы с родителями и братьями завтракаем и беседуем, сидя за столом в саду под липами. Эти воспоминания увлекали султана меньше всего. Однажды он сказал мне, что на самом деле жизни всех людей похожи одна на другую. Эти слова почему-то испугали меня, тем более что я уловил на лице султана зловеще-лукавое выражение, которого никогда прежде не замечал, и мне захотелось спросить его, что он имеет в виду. А потом, со страхом глядя ему в лицо, я почувствовал, что мне хочется сказать: «Я – это я!» Как будто если я наберусь смелости произнести эту глупую фразу, то тем самым сорву коварные происки завистников, а с ними и Ходжи с султаном – словом, всех тех, кто желает сделать меня кем-то другим, и я смогу спокойно продолжить свою жизнь, оставаясь самим собой. Но я испуганно промолчал, как это бывает с людьми, которые боятся обронить хоть слово о любой неопределенности, угрожающей их покою.
