Приходя во дворец, я старался пересказывать яркие и страшные подробности султану, словно человек, пытающийся утром вспомнить сон, который так и норовит побыстрее стереться из памяти, и говорил обо всех этих колесах, шестернях, башнях, порохе и рычагах, о которых мне столько раз твердил Ходжа. Слова были не мои, да и пламенной страсти Ходжи в них не ощущалось, однако я видел, что они производят впечатление на султана. А на меня производило впечатление то, что этот человек, которого я считал умным, преисполняется надежды, слушая мои невнятные речи, сочиненные Ходжой восторженно-поэтические описания победы и спасения, которые многое теряли в моем пересказе. Султан говорил, что оставшийся дома Ходжа – это я. Эти игры ума, приводившие меня в изрядное замешательство, уже успели мне надоесть. Когда султан утверждал, что я – это Ходжа, лучше было в это не вдумываться, потому что вскоре он заявлял, что это я всему научил Ходжу. Не теперешний, вялый я, конечно, а тот, что был раньше, тот, который изменил Ходжу! Эх, думал я, поговорили бы мы лучше о животных, о сегодняшних развлечениях и увеселениях или о готовящемся праздничном шествии ремесленников. И тут султан однажды сказал: ни для кого не тайна, что вся затея с чудо-оружием на самом деле замыслена мной.
Вот это меня и пугало больше всего. Ходжа уже несколько лет нигде не показывался, его почти забыли, а рядом с султаном во дворцах, в особняках, в городе видели меня – и мне уже начали завидовать! Дело тут было не только в том, что на малопонятную затею, о которой с каждым днем ходило все больше слухов, шли доходы с десятков деревень, оливковых рощ и постоялых дворов, или в том, что я стал так близок к султану, – занявшись оружием, мы с Ходжой вторглись в чужие владения, а я при этом еще и был гяуром. Когда у меня уже не оставалось сил выслушивать клевету, я делился своей тревогой с Ходжой и султаном.
Но они не слушали меня. Ходжа бы полностью захвачен своим замыслом. Я завидовал его увлеченности, как старик завидует страстям молодых. В последние месяцы работы, когда он, снабдив расплывчатый темный рисунок многочисленными деталями, сначала сделал формы для отливки страшащего меня чудовища, а потом и отлил, потратив на это немыслимые деньги, такую толстую стальную броню, какую не смогло бы пробить ни одно ядро, Ходжа и слышать не хотел о сплетнях, которые я ему пересказывал. Его занимали только посольские особняки, где я разживался слухами: что за люди эти послы, как работают их головы, что они думают о его оружии? И самое главное, почему султан не подумает о том, чтобы направить в другие страны постоянных послов, представляющих наше государство? Я подозревал, что Ходжа сам мечтает о должности посланника, чтобы пожить среди «них» и избавиться от общества здешних дураков, но открыто об этом он не говорил даже в самые безнадежные дни, когда ничего не получалось, когда трескалась отлитая броня или он начинал бояться, что ему не хватит денег. Лишь пару раз у него вырвалось признание, что он хотел бы установить связь с «их» учеными: может быть, те поняли бы открытую им истину об устройстве нашего ума. Он говорил, что хотел бы переписываться с учеными из Венеции, Фландрии и всяких других далеких стран, названия которых приходили ему в голову. Любопытно, какие из этих ученых самые лучшие, где они живут, как завязать с ними переписку? Не мог бы я узнать об этом у послов? Но я, предаваясь развлечениям, не очень-то следил за тем, как идет работа над оружием, и забыл о просьбе Ходжи, которая могла бы порадовать наших врагов, засвидетельствовав, что он не так уж в себе уверен.
