Порой, желая вернуть нашу прежнюю счастливую жизнь, я говорил, что пора бы нам снова вместе сесть за стол. Чтобы подать Ходже пример, я несколько раз в одиночку принимался расписывать, не жалея мрачных красок, мой страх перед чумой, порожденное этим страхом желание грешить и оставшиеся в зачатке предосудительные деяния, но, когда я пытался прочитать ему написанное, он даже не слушал. Однажды он бесцеремонно, с самоуверенностью, объяснявшейся, возможно, даже не столько его победой, сколько моим отчаянием, заявил, что и в те дни уже понимал полную бессмыслицу всей этой писанины и играл в эти игры лишь от скуки, из желания узнать, куда они заведут, а заодно испытать меня; но в тот день, когда я сбежал, решив, что он заболел чумой, ему сделалось окончательно ясно, что я за человек. Я виновен! Люди делятся на две категории – правых, как он, и виноватых, вроде меня.
Я не стал отвечать на эти слова, которые постарался объяснить опьянением от победы. Конечно, мыслил я с прежней ясностью и, видя, как бесят меня эти мелкие повседневные обиды, понимал, что при случае могу разозлиться очень и очень сильно, но не знал, до чего способен довести Ходжу мой отклик на его речи, которые так и толкали на отповедь. Еще на Хейбели, сбежав от Ходжи, я почувствовал, что уже не вполне четко сознаю свои надежды и упования. Что будет, если я вернусь в Венецию? Я уже давно смирился с мыслью о том, что за минувшие пятнадцать лет моя мать умерла, а невеста успела выйти замуж, обзавестись детьми и погрузиться в семейную жизнь; мне не хотелось о них думать, и снились они мне всё реже, а когда все-таки снились, это не я был в Венеции с ними, как в первые годы плена, а они со мной в Стамбуле. Я знал, что, если вернусь в Венецию, не смогу продолжить свою прежнюю жизнь с того места, на котором она прервалась, – в лучшем случае мне удастся начать новую. Подробности этой жизни меня не занимали, если не считать нескольких книг о турках и годах рабства, которые я когда-то замыслил написать.
Порой мне казалось, что Ходжа так пренебрежительно относится ко мне потому, что почувствовал мою бесприютность и утрату цели, понял мою слабость, а иногда я сомневался, что он способен что-то такое уловить. Он был настолько опьянен своим торжеством, рассказами о беседах с султаном и замыслами своего невероятного оружия, которые обязательно должны ошеломить владыку, что, наверное, даже не задумывался о творящемся у меня в голове. Я ловил себя на том, что завидую счастью Ходжи, столь увлеченного самим собой. Мне нравился его неуемный восторг от «победы», которую он старался выставить более значительной, чем она была в действительности, нравились его бесконечные замыслы и то, как он смотрел на свои руки, когда говорил, что будет держать султана в руках. И хотя я не мог бы признаться в этом даже себе, иногда мне, наблюдавшему за его движениями, за поведением в обыденных обстоятельствах, чудилось, будто я смотрю на самого себя. Случается, что, узнав себя прежнего в ребенке или юноше, мы следим за ним с любопытством и нежностью; ту же природу имели мое любопытство и мой страх. Я часто вспоминал, как Ходжа, положив руку мне на шею, объявил, что стал мной, но, стоило мне напомнить ему о тех временах, он или просто обрывал меня, или переводил разговор на сказанное им в тот день султану, дабы убедить повелителя в возможности создания невероятного оружия, или принимался в подробностях рассказывать, как истолковал очередной сон владыки и как это должно повлиять на того.
